"Потомству в пример". Глава II. В которой Казарский получает назначение капитаном на бриг «Соперник» и встречается с давним товарищем Стройниковым Семёном Михайловичем.

О своей жизни, о своём будущем. 

Будущее рисовалось ему в лёгкой морской дымке и не имело чётких контуров, но он знал твёрдо лишь одно, что  его служба и семья есть то единственное, которое с его рождения обрело для него статус родины. Правда, когда Александр начинал размышлять о семье, то его мысли постоянно возвращались к ней и о ней, об Анне. Они, думы, начинали тонуть и исчезать в какой-то сердечной сладостной неге и тоске, возникающей каждый раз, когда он вновь мысленно возвращался к светлому образу Анны Сергеевны Гердт.

Иногда эти лёгкие сердечные грёзы  нашего героя внезапно прерывались мыслями о реалиях нынешнего дня – о его предстоящем назначении на новую должность, об идущей войне, о стремительных переменах на театрах военных действий. В причинах этой борьбы он никогда и не пытался разобраться, так как она в то время для русской души была так же природной, такой же праведной, как и само дело торжества Третьего Рима, возрождения Великой Византии. И не было более заветной тогда мечты, чем вновь услышать малиновый перезвон колоколов возобновленной русскими стараниями православной византийской Софии. Белый царь и не скрывал своего вожделенного желания создать единое государство, объединившее бы под его железной десницей и южных славян, и болгарское царство. Однако были и другие причины, приведшие Россию к этой войне. 

В первый год своего царствования Император Николай I совместно с Англией пытался примирить турок с греками, но безуспешно. С Портой, правда, была заключена в 1826 году Аккерманская конвенция, подтверждавшая условия Бухарестского мира 1812 года, до тех пор постоянно нарушавшиеся турками.

В 1827 году, после шести лет ожесточённого сопротивления своим поработителям, Греция уже более не могла противоборствовать необъятной Османской империи. Турки овладели Афинами и предались неслыханным жестокостям, затопляя кровью всю страну. В конце июня правительства России, Англии и Франции, выработавшие совместную линию поведения в греческом вопросе, отправили Порте ультимативное требование: прекратить эти зверства и предоставить Греции автономию. Однако это требование, подобно многим предыдущим, было оставлено султаном без всякого ответа. Соединенный турецко-египетский флот с азиатскими и африканскими войсками, состоявший из 7-ми кораблей, 7-ми фрегатов и 26-ти корветов, вошел в Наваринскую бухту и готовился нанести последний удар по изнемогающей Греции. Тогда адмиралы союзного флота: русская балтийская эскадра графа Гейдена совместно с английской эскадрой адмирала Кодрингтона и французской — адмирала де Риньи, потребовали от турок немедленного прекращения военных действий. Однако и на этот раз ультиматум не был выполнен зазнавшимися варварами. Разумеется, что объединённому флоту ничего не оставалось, как атаковать превознесшегося противника. Союзники атаковали врага и совершенно его истребили в Наваринской битве 8 октября 1827 года.

Русская эскадра — 4 корабля и 4 фрегата — составляла ядро объединённого флота, в общем насчитывавшего 11 кораблей и 9 фрегатов. Именно на долю нашей эскадры досталась большая часть уничтоженных турецких судов. Из всего турецкого флота, состоявшего из сорока вымпелов, уцелел лишь один корабль, а в общей сложности турок было потоплено и взорвано свыше 7000.

Русский урон составил убитыми 2 офицера, 58 нижних чинов и ранеными - 18 офицеров и 121 нижний чин. Среди этих двух офицеров, принявших доблестную смерть, был  муж Анны Сергеевны - капитан-лейтенант Гердт Николай Оттович.

Наварин имел следствием взрыв русофобских чувств по всей Турции. Порта тотчас расторгнула Аккерманский трактат, и султан Махмуд IV провозгласил джихад - священную войну всех правоверных против ненавистной христианской России.

Но вот странная вещь, дожидаясь  на скамейке перед домом Главного командира Черноморского флота и портов, военного губернатора Севастополя и Николаева вице-адмирала Алексея Самуиловича Грейга, Казарский ловил себя на мысли, что думает не столько о предстоящем назначении, а сколько о ней, об Анне Сергеевне. Предстоящее назначение ему не безразлично лишь в одном – сможет ли он хоть изредка видеться с человеком, который как-то незаметно снова вошёл в его жизнь, заполонил  и полностью овладел его сердцем и мыслями,  стал почти родным, любимым. Казарский не отваживался себе признаться, что любит Гердт с того самого первого дня, когда был приглашён вместе с другими офицерами "Евстафия" на День ангела их старшего офицера - капитан-лейтенанта Николая Оттовича Гердта.

Когда супруг рекомендовал ей своих подчинённых, Анна Сергеевна - свежая, стройная, со вкусом одетая, элегантная  молодая женщина с каштановыми, на концах отливающимися тёмно-золотистым оттенком, пышными волосами, с первого взгляда запала Казарскому в его сердце и душу. С того самого дня образ ненаглядной красавицы с прелестными темно-карими, почти черными, как маслины, большущими глазами и раздувавшимися розовыми ноздрями "греческого" носика над пунцовыми чувственными губами не давали покоя молодому офицеру. У него до сих пор в памяти жила  едва заметная улыбка, которая осенила её лицо, когда  Николай Оттович представлял ей своего офицера. Тогда она слегка улыбнулась Казарскому и, не задерживаясь, быстро подала для приветствия руку другому офицеру с той же галантностью и изяществом, которое свойственно лишь дамам высшего общества Москвы и Санкт-Петербурга. Временами, улыбаясь, она обнажала маленькие, ослепительной белизны зубки, украдкой бросая на любующихся ею молодых моряков быстрые, как молния, полные жизни, блеска и огня, слегка кокетливые взгляды, и тотчас же скромно опускала их, прикрывая свои красивые глаза, словно сеткой, длинными густыми ресницами.

Казарскому и всем гостям казалось, что нею переполнен весь дом.  Анна Сергеевна успевала показать себя и приятной, умной собеседницей, и рачительной хлебосольной хозяйкой.  Гердт не оставляла без внимания ни одного из приглашенных, каждого одарила своим вниманием и заботой. Видя, что тема для разговора трудна или малоприятна собеседнику, она незаметно для него переходила на другую, в которой он чувствовал себя более уверенно и естественно.

По Севастополю ходили рассказы о божественной красоте и о сказочно прекрасном голосе молодой жены старшего офицера   с "Евстафия", но  немногие могли похвалиться, что им доводилось слышать дивное пение юной красавицы – хозяйки этого очаровательного гостеприимного дома.

И когда Анна Сергеевна села за рояль и взяла первые аккорды известного романса на слова модного поэта А.В.Кольцова, в зале наступила полная тишина. Все, как зачарованные, внимали волшебному голосу молодой чаровницы, ошеломляющей всех присутствовавших его немыслимой широтой и богатством красок:

Я любила его жарче дня и огня,
Как другим не любить никогда, никогда!
Только с ним лишь одним я на свете жила;
Ему душу мою, ему жизнь отдала!

Милый друг, погаси поцелуи твои!
И без них при тебе огонь пылает в крови;
И блистают глаза лучезарной звездой!
Я жила для него, я любила душой!

Казарскому вдруг захотелось, чтобы этот романс был посвящён ему, и она пела только для него… Александру уже начинало казаться, что он испытывает тепло её нежной руки, лёгкий, едва уловимый аромат её волос…

Но вот воспоминания и сладостные грёзы Казарского прервал адъютант адмирала, который как-то внезапно появился на крыльце в дверях адмиральского дома и одновременно штаба Черноморского флота.  Он  без церемоний, и в то же время, соблюдая требования воинского этикета,  пригласил пройти в кабинет  Главного Командира, обратившись к Казарскому с той долей лёгкой вольности обращения, которая вырабатывается долгими годами штабной службы, но при этом ничего не имеет общего с нескромностью общепризнанного повесы и невежды и сохраняет официальный тон:

- Господин лейтенант, извольте пройти к их высокопревосходительству. Их превосходительство вас ждут-с!

Однако же, не смотря на демонстративно выказываемое в обращении приличие, адъютант всем своим видом и интонацией давал понять, что он, Казарский, есть ни что иное, как "флотская мелкота". Таких лейтенантов на флоте хоть пруд пруди, а вот он, адъютант  их сиятельства, – один. И если бы кто мог знать, как  ему надоели эти мичманы да лейтенанты со своими ничтожными проблемами и пустыми ходатайствами… От них всех только одни неприятности и головная боль.

Казарский неторопливо поднялся, поправил парадный форменный сюртук и  шпагу, после чего так же неторопливо последовал за адъютантом. Адъютант прошел через довольно большой зал, стены которого были окрашены в бледно-голубой цвет и, в соответствии с модой, богато украшены вычурной гипсовой лепниной. Высокие большие окна прикрывали тяжёлые шторы. У простенков между окнами на небольших резных подставках-столиках красовались прекрасные макеты кораблей русской эскадры, изготовленные матросами 1-го флотского экипажа. У стены напротив кабинета стоял красивый диван с несколькими по его бокам стульями. Над диваном красовалась живописная картина "Победа русского флота у мыса Калиакрии 31 июля 1791 года". Довершала украшение зала огромная бронзовая люстра, свисавшая с высокого потолка на мощной цепи к середине зала.

Подойдя к двери кабинета командующего, адъютант жестом остановил Казарского и зашёл в кабинет. Не прошло минуты, как лейтенант вышел и пригласил зайти в кабинет Казарского:

- Прошу вас, проходите, господин лейтенант.

Закрыв за лейтенантом дверь, он уселся за свой стол. Поправив лежавшую на столе небольшую стопку бумаг,  адъютант принялся упражняться в своём любимом занятии - в заточке карандашей,  основного оружия  всех адъютантов…

Кабинет его сиятельства Главного Командира Черноморского флота и портов, военного губернатора Севастополя и Николаева вице-адмирала  Алексея Самуиловича Грейга был обставлен весьма просто. У дальней стены кабинета, напротив входной двери, на некотором расстоянии от межоконного проёма, стоял большой, из тёмного, почти чёрного цвета дерева письменный стол. На его столешнице, обтянутой красным шотландским сукном, красовался массивный бронзовый прибор  для письма на подставке из розового итальянского мрамора. Прибор украшали фигура рычащего льва, изготовившегося к прыжку, изящный стакан для перьев и чернильница с замысловатой откидной крышкой. Слева от прибора стоял такой же массивный, на высокой ножке, бронзовый канделябр с дюжиной толстых тёмно-желтых восковых свечей. Резные итальянской работы стулья, стоявшие вдоль свободной стены, казались совсем маленькими в сравнении с креслом адмирала. За ним на стене висел огромный в золочёной раме с весьма затейливым багетным узором портрет Государя-Императора вся Руси Николая I.  Единственным украшением кабинета была, пожалуй, большая, украшенная красивыми эрзацами печь, да точёная этажерка, в которой  вперемешку стояли и лежали на полках лоции, книги по навигации, мореходной астрономии, кораблестроению…

Казарский вошёл в кабинет и представился, как того требовал воинский регламент и флотский этикет. Грейг, как показалось Казарскому, нехотя поднял на него свой колючий, пронзительный взгляд, выдававший в нём человека, обладающего огромным жизненным опытом и способного, взглянув только один раз, безошибочно уразуметь, кто перед ним стоит. С места, прямо в лоб, адмирал голосом, состоявшим сплошь из одних жёстких интонаций, задал  свой первый вопрос вопрос:

- С какого года изволите пребывать в офицерских званиях и чинах?

- С 1814-го года, ваше сиятельство. – Спокойно, без привычного подобострастия, к которому привык за многие годы своей службы Грейг,  даже без всякого намёка на чинопочитание, ответил Казарский.

Адмирал, так и не сумевший вытравить это уродливое явление, прижившееся на государевой службе,  научился просто не обращать на раболепствующих офицеров ровным счётом никакого  внимания, так как в равной степени презирал как и чванство, так и всякое заискивание. Он уже готов был услышать в голосе лейтенанта пусть и не громкие, но всё-таки нотки угодливости и прошения. А их не услышал.. и страху на лице нет… Тогда, превосходно знающий весь послужной список лейтенанта и читавший весьма благоприятные отзывы командиров о его службе в различных должностях на разных местах, Грейг решил лично проверить всю правдивость составленных на него аттестаций, для чего нанести Казарскому удар по его самолюбию и офицерской гордости. Голос Грейга стал ещё твёрже, взгляд потяжелел, приобрёл холод стали, от которого бросало в горячий пот как вновь испеченных мичманов, так и опытных, прослуживших не один десяток лет, видавших виды капитанов 1 ранга. Да и чего грехи таить, и даже адмиралов…

- От чего ещё не в капитанах? Ровесники, поди, уже давно бригами,  тендерами,  корветами командуют. Да что там  мелкоту перечислять, ведь и  фрегатами командуют… А многим уже линейные корабли на стапелях в нашем адмиралтействе отстраивают. – Сказав это, адмирал  хищно прищурил свои серые глаза и пристально посмотрел на Казарского. – Так что прикажете мне с вами делать, опять к мачте ставить, и эдак до полного пенсиона дослужить мечтаете, ась? Чего сами хотите, не бойтесь признаться, говорите смело.

- Ваше сиятельство, прошло время, когда я страшился признаваться в своих желаниях, в своих погрешностях. Жизнь меня научила ко всему относиться спокойно и по возможности с полным разумением, ибо не только место красит человека…

Грейг уже с нескрываемым интересом, несколько поддавшись своей богатырской фигурой вперёд, слушал обойдённого в чинах и званиях офицера. По крайней мере, он не похож на тех, с кем приходилось ему сталкиваться ежедневно.

- Что же вы замолчали, продолжайте, – не то приказал, не то уже попросил его адмирал.

- Я считаю, что ежели, имея желание служить честно, то на любом месте польза будет видна от этого служения отечеству, ваше сиятельство.

- Так вы и впрямь готовы вплоть до выхода на пенсион у мачты вместе с гардемаринами, да мичманами стоять? Я верно вас понял?

- Вы поняли меня верно, ваша светлость, в одном, что я буду исправно службу править везде, где меня вы поставить сочтёте делу полезным и нужным. Но моих способностей и сил  на большее дело хватит, чем те, коими до сих пор приходилось заниматься, в этом я уверен. А что до моего звания, то буду предельно открыт перед вами, ваше сиятельство. Не я засиделся  в лейтенантах, а не пускает меня дальше моя сословная скудость. Окажись сейчас за моей спиной несколько деревенек с тысячей, да с другой мужичков, то разве бы я был в лейтенантах, старшим куда пошлют? Смею заверить, что никак нет-с. А при моих нынешних обстоятельствах я вынужден дорожить тем, что имею, пусть и малым…

Грейг задумался над услышанным. Слова были сказаны смелые, даже более чем смелые, но  явной крамолы в них не расслышал.

Будучи потомственным военным моряком, из знаменитого шотландского рода, предки которого добровольно поступили на службу русскому царю и присягнули на верность России ещё при Петре Великом, он также считал, что по наследству передаётся только фамилия отца, а не его слава. Но замарать отцовскую славу сыну воспрещаться, можно единственно приумножить её своим честным служением отечеству. А посему Грейг не мог терпеть протекционизма, сам никогда не просил ни за себя, ни за своих сыновей. Старшего своего сына, моряка-офицера, служившего на эскадре, которою командовал уже адмиралом Грейг, он так доконал, до того был с ним строг и придирчив, что сын просился у начальства перевестись в другую флотскую дивизию.

Вот и сейчас, глядя на этого скромного и, судя по всему, честного лейтенанта, адмирал невольно вспомнил и представил себя, как он следит зорким напряжённым взглядом опытного моряка с юта стодвадцатипушечного флагмана  за лихими манёврами несущегося под всеми парусами к адмиральскому кораблю совершенно, до самой крайности, накренившегося тендера. Капитан тендера - его сын, молодой, отчаянный лейтенант. Тендер проносится под самой кормой флагмана и, получив на ходу приказание следовать в Севастополь, искусно делает крутой поворот и, черпая бортом воду, мчится, словно чайка, скрываясь от глаз в душе довольного отца-адмирала. Но это в прошлом, а теперь…

А теперь ему предстоит решать судьбу другого лейтенанта. По правде, Грейгу понравился этот открытый, честный, ничего не выпрашивающий для себя офицер. Но так ли он честен? Не хитрый ли за этим кроется ход? Всякого люду за свою почти полувековую службу повидал адмирал. Всё же  сердце подсказывает, что этот лейтенант не обманывает, он "чист аки младенец". Грех лицемерия ему не ведом, точно не криводушничает. Так что можно смело подписать приказ о назначении его капитаном на "Соперник".

Конечно, что старый корабль, отслужил своё и скоро на слом.  Прав в чём-то главный шкипер  Автомонов, что списать его скорее торопится, поколе не затонул у родного берега. И казне будет выгода:  чем содержать его в надлежащем виде – сподручнее будет на дрова продать.

Но может так случиться, что скоро  старый "Соперник" станет нужным и полезным флоту и отечеству. Война с Сиятельной Портой, несмотря на некоторую заминку, всё же блистательно началась, а нынче приостановилась. Турков множество, пехоты в пять, а то и в шесть раз более нашего. Кавалерия османов на нашу безлошадную наседает, так что та вынуждена свои обозы бросать, а тылы ещё где-то за Дунаем на нашем берегу застряли в Малороссии. Тяжко компания идёт...  И всё же экспедиционный корпус генерала Паскевича на Северном Кавказе усилили. Почти три месяца и оружие, и провиант, казаков с лошадьми доставляем. Одних пехотных нижних чинов  через Николаев и Одессу без малого две тысячи доставили к Анапе. По крайней мере, судно, хоть и худое, но будет в деле, а заодно и к лейтенанту присмотреться можно будет…

- Так вот, господин лейтенант, завтра надлежит вам явиться на флагман к контр-адмиралу Мессеру. Будите служить под его началом на бриге "Соперник", -  чуть промедлив, добавил, -  капитаном. Приказ подпишу нынче же и сегодня же  он будет доставлен на место без промедления. Вы довольны?

- Так точно, ваша светлость! О большем и не смел мечтать. Оправдаю…

- Да полно вам, лейтенант. Вы ж, как мне глядится, не девица… Идите, принимайте "Соперник", готовьте команду и корабль к предстоящим баталиям. Поверьте – они не за горами, уже не долго ждать осталось. Ступайте, с Богом, – почти по-отечески напутствовал на службу Казарского грозный адмирал.