"Потомству в пример". Глава XIII. В которой уже сотник Яков Панченко предстает перед читателем как агент российской разведки. Находчивость и проворство простого казака в чрезвычайных обстоятельствах. (Продолжение 4)

Пока он так неспешно ступал по улице, у него перед глазами в который раз обрисовалась  во всех своих жутких красках страшная картина: его красная от крови голова, насаженная на пику, которую видел третьего дня на базарной площади в Бибадаги. Керим знал, почему  злосчастная голова была такого цвета. Перед тем как отрубить её, с того схваченного безымянного страдальца, с живого, содрали кожу. И с него так же сдерут с живого кожу… А вслед за тем на базарной площади будут толпиться люди. Одни, увидев эту жуткую картину, перепугавшись, отшатнутся в сторону, другие же, наоборот, постараются пробраться поближе и получше рассмотреть его бедную окровавленную башку. Отовсюду будет доноситься приглушенный гул: "Русский шпион! Поймали русского шпиона. Под личиной честного купца прятался неверный! Так ему и надо, проклятому!"

Войдя в проулок, где его уже никто не видел, Керим ускорил свой шаг и вскоре пустился бежать, сломя голову, прочь от гостиницы.

Не пошел с ним Аюб-ага, не пошел. Должно быть, не судьба, значит, была сборщику податей кончить жизнь этим утром в безлюдном переулке. Сегодня не его доля валяться в бурьяне до вечера, пока собаки по запаху крови не нашли бы его там.

Придя на базар, Керим первым делом направился в цирюльню.

Цирюльник, уже далеко немолодой и толстый мужчина, был невообразимо суетлив и многословен, впрочем, как и большинство его собратьев по цеху. Наблюдая со стороны, как он ловко орудует своей опасной бритвой, невозможно было сразу понять, что у него двигалось быстрее – пальцы или язык. Да это было вовсе неважно, потому как быстро двигалось только не главное дело, которое свершалось с медлительностью, возможной только на востоке. Кериму было чрезвычайно важно заставить себя войти в этот ритм и не дать почувствовать своего нетерпения брадобрею. Клиенты, приходящие в цирюльню, не торопятся никуда...

На дальнем конце базара он отыскал полутемную лавку старьевщика. Откинув рваный полог, Махмуд Керим  быстро нырнул вовнутрь лавчонки. Человек, который через некоторое время выбрался оттуда, ничем более не походил на купца средней руки Махмуда Керима из Бургаса – ни внешностью, ни одеждой, ни манерой себя держать, ни даже умением говорить. В базарный ряд вышел бедный болгарский крестьянин в старой одежде и стоптанных башмаках, которые должны были бы уже давно развалиться, если бы не заботливый за ними уход их хозяина. Он сделал несколько шагов вперёд и быстро слился с пестрой толпой.

Сотник Панченко более не пошел к Попазогло, но, как сумел, постарался как можно быстрее выбраться из этого проклятого городка. Не стоит себя понапрасну обманывать, дорогой читатель, что сотником владело лишь одно желание поскорее донести важные сведения, полученные им от своего сотоварища Виктора Попазогло и от болтливого аги, составляющие весьма важные извещения для командования русской армией. И все время, пока он пробирался назад, ночуя в скирдах и переходя многочисленные реки вброд, отлёживаясь в придорожном кустарнике, заслышав вдалеке быстрый топот конских копыт, все это время перед ним маячила его красная, без кожи, словно обваренная в кипящем масле, голова, насаженная на ржавую пику.

Но, должно быть, иная смерть была уготована казаку его Судьбой. Приблизившись к русским позициям и не дожидаясь ночи, Яков решил в который раз дерзнуть, искусив судьбу, как будто до этого он не искушал её многократно, прямо днём перейти линию. На молодом жеребце, лихо украденном накануне, он бросился через всё поле туда, где по его разумению располагались наши войска. И наступила минута, когда сотнику показалось, что все  тяжести и испытания, выпавшие на его долю, остались далеко позади, что и на этот раз он обманул Смерть, обошел её, проклятую.

Но неожиданно для себя сотник услышал за спиной конский топот. "Погоня…", - подумал Яков и только сильнее саданул в бока животного своими голыми пятками. Конь, повинуясь воле верхового, вихрем понёсся по пересечённому полю. Со стороны гляделось, что он не скачет, а летит, едва касаясь своими копытами земли.

Сотнику Панченко следовало бы давно оглянуться, еще тогда, когда он только услышал конский топот и крики погони.  Он бы тогда увидел, что это сторожевой разъезд улан, приняв его за лазутчика, настигает казака с занесенными палашами. Тогда вполне можно было бы избежать недоразумения, но теперь, припав к мокрой шее чужого взмыленного коня и оборотив побелевшее лицо к тому, что был уже совсем близко и почти доставал его своим клинком, Панченко тщетно пытался выкрикнуть пропавшим голосом: "Свой! Свой, братцы, я свой!".

Повинуясь своему обостренному чутью жажды жизни, сотник в последний миг резко рванул коня не в сторону, а на улана. Именно это и спасло его от гибельного удара. Страшный скользящий удар пришелся по его незащищенной голове, шее и спине. От острой боли в глазах у него блеснули бесчисленные ослепительные молнии и последнее, что он запомнил, так это то, как что-то тяжелое обухом обрушилось ему на голову - и он стремительно начал проваливаться  куда-то в безмолвную темноту.

Опамятовался сотник не скоро. Сильно болела голова. Яков долго не мог вспомнить, что с ним случилось и понять, где он: в плену у турок или у своих. Постепенно к нему начала возвращаться память и он припомнил, как пытался уйти от погони. А знают ли, что он свой, а не лазутчик?

Сотник попробовал окликнуть кого-нибудь, но вместо крика из его груди вырвался лишь глухой стон. Однако совсем не праздное любопытство взяло верх над немощью. Пересиливая острую боль в шее и плече, он огляделся по сторонам. Светелка, в которой он лежал, вовсе не походила ни на тюремную палату, ни на какую-нибудь ободранную комнату турецкого сераля. Правда, что убранство было совсем не богатое, скорее даже скудное, но везде царила умопомрачительная чистота и стояло благоухание от различных трав. Во всем этом многообразии благоуханий Яков легко разобрал аромат полевой ромашки, зверобоя, дубовой коры и еще каких-то трав, которых он никак не мог распознать, как ни силился. Но это его вовсе не огорчило. "Нет, Господь опять меня миловал, я не в турецкой неволе. Эти окаянные не держат в своих покоях икон и пахнет у них в жилье совсем по-иному… Это не полон и не в турецких я местах...  Я жив и я у своих...", - радостно подумал сотник и у него сразу же отлегла от сердца тревога.

За многие дни странствий по вражьим землям он, наконец, забылся в тишине покоя.  Эта спокойствие вкупе с милыми, памятными ему еще с босоногого детства запахами родной земли напомнили ему отчий дом и семью, которые он покинул немногим более месяца, уезжая за конями для своего полка. Он безмятежно лежал на узком топчане и слушал, как через прикрытую дверь в соседнем покое кто-то возился по хозяйству, двигал ухватом в печи и при этом тихо напевал простодушную песенку. Вдруг заскрипела входная дверь и кто-то вошел в сени.

- Ну что, Федора, как постоялец? Жив ли будет? Скоро ли на поправку пойдет? – негромким, твердым голосом спросил вошедший человек.

- Жив твой крестник, теперча с ним ужо ничего не скоится. Единственно спочить надобно ему, не столько рана страшна, как устал дюже сердечный, – так же тихо отвечал ему женский голос.

- Слава Богу, что руку не довернул, а так бы…

"Должно быть, и есть тот улан, что на хвост мне насел", – смекнул Яков и слегка улыбнулся своему открытию. Нет, обиды он не держал на славного улана. Любой бы на его месте поступил бы точно так же. А может, и не стал бы брать с собой. Дорезал бы и бросил бы в зимней степи волкам на потеху…

- Слава Богу, – согласился с ним женский голос. – А вообще, Гришка, ковалем тебе быть,на роду написано. Даст Господь, домой придешь, кузню открывай, первым ковалем станешь по всей округе.

- А то и верно, что я и есть кузнеца сын, и Кузнецовыми нас всегда величали еще с деда-прадеда, – весело засвидетельствовал улан слова хозяйки дома. – Гляну-ка одним оком, как он там, а то их благородие все спрашивают, когда говорить с ним можно будет. Бумаги-то он ценные принес, а что сам добавить хочет - то не ведомо ему. От того и переживание ощущает большое их благородие. Улан подошел к двери и тихонько толкнул дверь. Дверь заскрипела несмазанными петлями и приоткрылась.

Яков прикрыл глаза, набрал полную грудь воздуха и громко вздохнул.

- Аки младенец, – пробасил улан, заглянув с порога в светелку, однако заходить дальше не стал.

Постояв так еще некоторое время и перекинувшись с хозяйкой несколькими словами, он было направился к выходу. Но тут, точно вспомнив что-то важное,  улан остановился и ликующе выпалил:

- А главное-то, Федора, я запамятовал! Тут в сенцах я тебе торбу оставил с провиантом! На постояльца тебе харчей доставить их благородие велели. Туточки и на таких троих поправляющихся хватит с лишком. Принимай, хозяйка. Опосля еще принесу.

Яков услышал, как опять стукнула входная дверь и улан вернулся обратно. Он тяжело поставил торбу перед хозяйкой и, попрощавшись с ней, вышел из дому.

Через неделю после этого дня сотник Яков Панченко сидел в кабинете капитан-поручика и давал свидетельства о своем пребывании в турецком тылу. За небольшим столом сидел писарь и, склонив голову от усердия набок,  проворно поскрипывал пером, стараясь не пропустить ни одного слова, а пропустив – досадовал и просил повторить пропущенное:

"Галецкого полку Ежинсковский сотник Яков, сын Владимира Панченка, который перед сим из Варны в турецкие места нарочно для ведения разведки отправлен был, почему оный под личиною купца Махмуда Керима и пребывал в городах Фаросского заливу, как то: Бургас, Сызополь, Праводы, Айдос, Ахиолло и многая, многая иные, поколе назад через Сызополь не возвернулся и в канцелярии его сиятельства фельдмаршала Витгенштейна,  будучи доставленным секунд-майором Сухоруковым, доложил:

Слышал он, Яков, тамо и сколько мог видеть, что ныне а Айдосе и около города Ахиолло  под командою сераскера Бекир-паши бошняков четыре тысячи, под командою Абдуалли-паши войска турецкого пешего и конного двенадцать тысяч, итого шестнадцать тысяч. Оные от Варны в десяти дней борзого ходу лагерем стоят. При них пушек больших и малых из полевой артиллерии около 150, и пороху при них достаточно. Окромя того имеется несколько мортир и гаубиц, способных бомбы метать. Токмо тамо провианта довольного числа не имеется (о чем он, Яков, тамо от турецких офицеров и обывателей слышал).  Из-за недостатку провианта военные жалуются и многие бегут…."

Сотник все говорил и говорил, стараясь не упустить в своем рассказе ни одной мелочи, так как отлично понимал, что в его деле мелочей нет.

Капитан-поручик из секретной канцелярии, по занимаемой должности долженствующий присутствовать при сем, жутко скучал. Развалившись в удобном кресле, он то сплетал, то расплетал свои тонкие, прокуренные табаком пальцы, при этом громко хрустя суставами. Время от времени, то ли от скуки, то ли еще по какой-то ему одному известной надобности, капитан-поручик пытался вставлять какие-то вопросы. Вопросы были лишены всякого здравого смысла. Они только отвлекали и злили сотника, так как он знал, что говорить. Более того, что Панченко знал, он ни сказать, ни тем паче приврать, не мог. Чувствуя это, капитан-поручик сатанел от скуки еще более, но ничего поделать не мог и продолжал хрустеть суставами своих пальцев.

"В Константинополе мнят, имеет быть войска до 50 тысяч всякого, а многие сведущие турки, по мнению своему, говорят, что в нынешнюю компанию может быть до 70 тысяч, а более того не надеются. А еще говорят, что английский и французский послы вместе с турецкими министрами на границы ехать не похотели, объявляя султану, что они из России ожидают известия, что двор российский намерение имеет мириться с султаном…"

Исписав страницу донизу, писарь ловким движением руки бросил на лист горсть песка, потряс его и стряхнул на пол. Три с половиной писчих листка, исписанного мелким убористым почерком – весь итог многодневных трудов и скитаний сотника. Итог всех его страхов и переживаний, изворотливости и постоянного риска, удач и невезухи, для описания которых не нашлось и не могло найтись места в казенной бумаге. Три с половиной листа – это все, что интересно и важно господам, заседающим здесь, в ставке, среди малопонятных для него – сотника, бумаг и различных карт, во множестве раскинутых по штабным столам.

Когда расспросные речи были завершены, секунд-майор велел позвать к себе сотника и обласкал его. И было за что – сопоставив принесенный сотником запас сведений с тем, что был у него, секунд-майор доподлинно знал: Виктор Попазогло – верный его конфидент и российскому престолу предан. Сотнику же наказал никуда из ставки не отлучаться. В ставке ожидали прибытия фельдмаршала со дня на день.

По прошествии какого-то времени Панченко был представлен графу Воронцову. Воронцов улыбнулся ему милостиво, благодарил за службу царю и отечеству и, как полагается в таких случаях, спросил по-отечески, нет ли нужды в чем у него, какие имеет прошения и пожелания. Сотник был научен заранее, что на этот вопрос его сиятельства следует отвечать браво, молодцевато и по-военному коротко, что, дескать, жалоб, просьб и пожеланий никак не имеет, и премного счастлив служить под началом господина графа, и что их сиятельство в народе величают не иначе, как "соколом" и "столпом всего юга русской империи!" Заученные слова он многократно репетовал перед майором, который и должен был представить графу, отличившегося в сем деле сотника. Однако в день его представления графу Воронцову вышло все совсем иначе. Заученные сотником до умопомрачения слова застряли у него в пересохшем горле и он в ответ на вопрос графа  замялся, в результате чего смог лишь что-то нечленораздельно промычать.

Граф же, занеся уж было руку над дарственной табакеркой с собственным вензелем, с весьма удивленным и раздосадованным видом остановился в своем движении при виде такого невежества и непристойности, даже нахмурился и готов был разразиться негодованием. Однако секунд-майор, стоявший при сотнике, тут же нашелся и быстро шепнул графу на ухо, что сотник после ранения еще не совсем поправился, а что касаемо выказанного невежества, то сие есть результат его хвори. Но, учитывая чрезмерную занятость в военных и государственных делах и желание избежать возможных при сем неудобств для их сиятельства, с проведением награждения особо отличившегося в сборе полезных делу отечества сведений, он, секунд-майор,  вопреки пожеланиям и настоятельным требованиям лекарей, лечивших сотника, настоял о представлении сего конфидента к церемонии награждения на назначенный его сиятельством день – то бишь на сегодня. Так что сотник не виновен в обнаруженном невежестве, а повинен только лишь его недуг и робость, явленная в чистых и непорочных помыслах героя.

Граф Воронцов умилился от услышанных слов. Ему было очень приятно, что такой герой, как этот сотник, сомлел  в своих чувствах в присутствии такой сиятельной особы, как он. Это оказалось ему даже симпатичнее тех заученных слов, которые тот мог бы чеканно прокричать, словно заморская птица попугай. Граф, довольный, протянул ему серебряную табакерку. А также дозволил благодарственно облобызать унизанную дорогущими перстнями руку.

За сим храбрый казак сотник Яков Панченко отбыл в свой полк, который готовился к походу и дальнейший след его теряется. Известно, что потом полк, в котором служил Яков, был переброшен под Сызополь, где сотник весьма старался разыскать своего давнего знакомца Аюб-агу. Но встретил ли он его и какой был при этом разговор между ними, о том нам не известно. Ну, а мы тем временем вернемся к нашим главным героям.

* Продолжение следует