"Потомству в пример". Глава I. Небольшой экскурс в историю Российской империи начала XIX века. Знакомство читателя со старинным Севастополем и героями нашего повествования. (Продолжение 3)

Батарею только начали отделывать и укреплять каменной кладкой, превращая её в неприступный форт, вдоль коего, несколько выше,  протянулась другая севастопольская улица -  Морская. Морскою улица успела побыть недолго. Вскоре к названию "Морская" добавили ещё одно слово "Большая", и стала она именоваться "Большой Морской". Большая Морская, действительно, была большой улицей, длиною около 650 саженей,  на которой стояли дома некоторых капитанов кораблей и офицеров штаба.

Обе улицы, и Екатерининская, и Большая Морская, начинались от Екатерининской площади и сходились  далее ещё на одной площади - Бульварной, образуя тем самым некий продолговатый эллипсоид.  С показа этой площади и сказочной беседки на краю обрыва мы начали своё описание Севастополя начала 30-х годов XIX века. Поэтому неспешно поднимемся по крутой пыльной грунтовой дороге вверх, на Холм Беззакония, где приютилась самая разбитная улица в городе – Матросская улица.

Матросская улица представляла собой  в ширину шагов двадцать и шагов двести в длину. По сторонам улицы тянулись ряды домиков, трактиров и лавочек. И если матросские дома хоть как-то разнились между собой и по внешнему виду, и по достатку хозяев, то все  трактиры были убраны одинаково незатейливо, без каких-либо претензий на уют и удобство для их гостей. В тесноватой комнате, уставленной несколькими крепкими столами и скамьями, многочисленными полками со стоящими на них бутылками и штофами с вином и дешевой водкой, до чрезвычайности сомнительного качества, больше ничего не имелось. Из предлагаемых закусок к выпивке в таких заведениях обычно подавали одно и тоже: кусок хлеба,  солёный огурец, какую-нибудь жидкую кашу и кусок недорогой колбасы. Это если позволяли средства посетителя. Ну, а если денег было в обрез, то к стакану водки шла, как трунили сами же завсегдатаи, курятина... Выпил – закурил глиняную люльку ядрёного самосада, и снова выпил свою горькую…

Из открытых настежь окон доносился то хриплый, то срывающийся в визг голос местного запевалы, горланившего что было мочи слезливо-горестные песни о тяжёлой и опасной службе царю-батюшке, о превратностях матросской судьбы-злодейки. Вскоре, по негласному закону кабака, песню нетрезвого горя сменяли похабные развесёлые матерные частушки и тогда во всей округе воздух содрогался от громового хмельного пения. Пели все дружно, хором, часто совсем невпопад, абсолютно не слыша ни слов песни, ни самой мелодии. Но, к счастью, для этих частушек мотив и мелодия были если не лишними, то, уж точно, несущественными, так как каждый певец старался не только перепить своего товарища, но и ещё и перепеть. Оттого проходящему вечером мимо в темноте могло показаться, что наступает конец света и это черти поднялись из преисподней за грешниками…  Редким был тот вечер, когда сидение в трактире и распевание песен вперемешку с распиванием водки не заканчивалось, по неписаному на Руси правилу, убийственным мордобоем. Однако виновных в свалке никогда не находили, и тот, кому досталось больше всего, и значился во всём виновным.

Матроса, опоздавшего на корабль, нещадно пороли линьками боцмана, а рабочего Севастопольского адмиралтейства мог оштрафовать, и на значительную сумму, сам мастер.  Далее неспособного к работе уже пороли сами же его товарищи-мастеровые, которым приходилось работать и за себя, и за нерадивого выпивоху. Ради правды надобно сказать, что на верфи  бражников долго не держали и с ними расставались без всякой на то жалости. А рабочие Севастопольского адмиралтейства дорожили своей работой. И, чтобы у читателя случайно не сложилось ошибочного суждения о, якобы, процветающем в городе пьянстве среди простого люда, тут следует добавить, что в Севастополе всех беспробудных пьяниц знали наперечёт, так как их было совсем немного.

Город быстро рос, открытый всем ветрам и палящему солнцу, рос и набирал силу почти без зелени - сказывался недостаток воды. Правда, был один общественный сад в Ушаковой балке, но под заветную сень его южных деревьев - платанов, пирамидальных, серебристых тополей, акаций, низкорослого крымского дуба и кустов сирени, можно было добраться лишь на ялике, да и то в добрую погоду. Однако севастопольцы любили свой городской сад и с удовольствием проводили выходные и праздничные дни, гуляя по небольшим аллейкам, слушая игру флотского духового оркестра.

Полюбил Севастополь всем своим сердцем и наш герой – лейтенант Казарский Александр Иванович,  сын отставного губернского секретаря.

В семье Казарских было пять душ детей: три дочери – Прасковья, Екатерина, Матрёна; и двое сыновей – Александр и Николай. Наверное, и прошла бы жизнь Александра в местечке Дубровно Витебской губернии, если бы к ним летом 1808 года не приехал погостить двоюродный брат Ивана Кузьмича и крёстный Саши – Василий Семёнович.

Будучи близким по крови и крёстным отцом своего племянника, Василий Семёнович прекрасно понимал, что по законам православия это последнее обстоятельство налагает на него особую ответственность за воспитание и всю последующую судьбу своего крестника. Только что назначенный на должность в оберинтендантстве Черноморского флота надворный советник Казарский  предложил родителям Александра отвезти его в приморский город Николаев и определить там его в Черноморское штурманское училище. Родители Саши как бы сердцем слышали надвигающуюся грозу 1812 года и предчувствовали, что расстаются с сыном навсегда. Родительское сердце не обмануло их, более увидеться им было не суждено. 

Прощаясь с сыном, уезжающим из родительского гнезда, Иван Кузьмич  тогда сказал Александру:

- Честное имя, Саша, - это единственное, что я оставляю тебе в наследство… Ах, да ещё старинное охотничье ружье...  ружьё твоего деда.

Казарский долго сидел в глубокой задумчивости на скамье городского сада и всё вспоминал, вспоминал, вспоминал… В его воспалённом от тягостных воспоминаний мозгу серпантином проносилась вся его недолгая  жизнь: от самого рождения и до нынешнего дня.

Вот он в экипаже вместе с дядюшкой медленно едет по почтовому тракту вдоль Днепра, по его левому берегу.  Дождь льёт как из ведра. Кругом грязь, непроходимое болото, на поверхности которого пузырится серая водная гладь. Эта уныло-холодная и сырая картина заполонила весь пейзаж в окне экипажа, и Саше кажется, что они не едут, а плывут по какой-то скучной равнине. Тогда ещё совсем юный, собственно, ещё, действительно, десятилетний ребёнок не мог даже предполагать, насколько унылой и долгой будет эта дорога, и насколько блистательной и короткой окажется его собственная судьба.  

Но вот на календаре 1811 год. Александр успешно сдаёт вступительные экзамены и его зачисляют кадетом в Николаевское штурманское училище.

Выросший в глухой провинции среди белорусских лесов, Александр нелегко сходится со своими сверстниками. Будучи от рождения скромным и застенчивым, настоящих друзей в училище он не находит. Однако же приятельствовал со многими. Вспоминая годы учёбы, Саша всегда вспоминал своего одноклассника Николая Чижова. Нет, дружбы не было и в помине. Просто их отношения определились, во-первых, стремлением к первенству, в овладении интересов и целей.

Александру и в голову не приходило хоть на миг усомниться в справедливости и незыблемости устоев Российской империи. Так его воспитывал отец. Николай же воспитывался в семье военного советника, владевшего полутысячей крепостных и хорошо известным в России конным заводом, что располагался в Тульской губернии. Тем не менее, вспоминая разговоры с Чижовым, у Казарского спустя многие годы и сегодня волосы вставали дыбом, такой крамолой была забита голова юного Николая.

Во-вторых, в доме Казарских книгу не чествовали никогда и относились к чтению примерно так же, как известный персонаж комедии Александра Сергеевича Грибоедова "Горе от ума" полковник Скалозуб, видевший причину всего дурного в чтении книг, от чего без устали по всякому поводу не переставал поучать: "Уж, коль то зло пресечь, то взять все книги, да и сжечь…".

В отличие от Александра, Николенька был начитан не по годам, знал множество стихов молодого Пушкина и Рылеева, любил басни Ивана Крылова, пробовал, и не без успеха, сочинять сам. Родной дядя Чижова –  заслуженный профессор Петербургского университета Дмитрий Семёнович Чижов, регулярно присылал племяннику из столицы книжные новинки, которые Саша и Николай читали вместе. В программе обучения будущих штурманов чтение художественной литературы не предусматривалось, поэтому Саша иногда в шутку величал Николая своим учителем литературы. И это была сущая правда, действительно, Николай Чижов, сам того не подозревая, стал преподавателем этого предмета.

В Николаевском училище проходили курс всего 24 ученика. Все его воспитанники находились на полном государственном, как тогда называлось "казённо-коштовом", обеспечении, или на собственном обеспечении. Последних звали "пансионерами".

Воспитанники проводили в стенах училища четыре года, два из них в младшем, приготовительном, и  два – в старшем, навигацком классах. В младших классах преподавались арифметика, алгебра, геометрия, плоская тригонометрия, чистописание и такелажные работы. В старшем классе -  алгебра, сферическая тригонометрия, навигация, астрономия, лоция, морская практика, корабельная архитектура и корабельное черчение.

Кроме того, в обоих классах преподавали географию, рисование и иностранные языки: французский, итальянский, греческий и турецкий.

Александр Казарский  вспоминал уроки по штурманскому делу и преподавателей их проводивших - Латышева, Жданова, Дружинина, которые могли оживить сухие математические выкладки и формулы воспоминаниями из не так далёкой истории русского флота. Каждая новая тема сопровождалась захватывающими историями, которые приоткрывали юношам страницы славного пути русского флота.

На уроках Луки Андреевича Латышва, в молодости плававшего под началом Фёдора Фёдоровича Ушакова и участвовавшего во взятии Корфу, на грифельной доске возникали схемы морских сражений при Корфу, Керчи, Тендре.

Истинным кумиром, эталоном доблести и служения долгу с тех пор и до конца жизни стал для Александра адмирал Сенявин. Всё это разжигало его воображение, подогревало честолюбие, вызывало в сердце Казарского жажду подвига.

Словно вчера на календаре стоял радостный день – 30 августа 1813 года: он, волонтёр Александр Казарский, был записан гардемарином на Черноморский флот. А ещё через год в одном из греческих кабачков приятели отмечали его производство в первый офицерский чин – Казарский стал мичманом…

В кают-компаниях бригантин   "Десна" и "Клеопатра", на которых началась его офицерская служба, хорошо помнят весёлого, стройного и красивого мичмана. С первых дней офицерской службы Александра отличало от ровесников весьма обстоятельное и педантичное отношение к решению служебных вопросов и должностных обязанностей. Это было очевидным для начальников Казарского  и ему пророчили скорое продвижение. Однако, надеясь найти живое дело в пограничной службе, Александр подаёт рапорт о переводе его на Дунайскую флотилию. Рапорт подписали и вскорости мичман Казарский отправляется  в беспокойный гарнизон командиром отряда малых гребных судов, расквартированных в Измаиле….

Но тут его воспоминания прервались - вдали, под сенью густых акаций, на пустынной аллее городского сада показались две молодые женщины. Они, без всякого сомнения, направлялись к пристани, где стояли ялики, готовые за пятак доставить всех желающих в город, к Графской или к рынку, что раскинулся в Артиллерийской бухте.

Судя по тому, как они были одеты, можно было без ошибки предположить, что это прогуливалась  барыня со своей служанкой – служанка шла без шляпки. Вместо шляпки, которые специальным указом Императора Николая I запрещалось носить простолюдинкам, а также  лицам женского полу купеческого и мещанского сословия,  её милую голову покрывал лёгкий белоснежный платок, из-под которого смотрело ослепительно белое, ещё по-детски озорное лицо, выглядывали золотистые волосы, глубокие блестящие синие глаза.

Служанка  весело  и  бойко  о  чём-то  рассказывала своей госпоже. По всему было видно, что молодая женщина находилась   в  задумчивости и  иногда  не  к  месту, легким кивком головы не то соглашалась в чём-то со своей  служанкой, не то со своими тяжёлыми и горестными размышлениями.  Она  шла  медленно,  никуда  не  торопясь,  предаваясь  своим  невесёлым  думам,  размышляя  о чём-то  личном,   сокровенном.  На  её  свежем,  еще не успевшем  расцвести в полную силу  красивом  лице,  лежала  печать  глубокой  печали  и  тоски.

Александр  невольно  поднял  свой  взгляд,  внимательно  посмотрел  ей  в лицо и вздрогнул…  Он  узнал  её  сразу,  да  и разве можно было забыть красавицу жену старшего офицера фрегата  "Евстафий"  Николая Евграфовича Гердта. Весёлая, остроумная, прекрасно играющая на фортепиано и обладающая от природы голосом, которому могли бы позавидовать многие дивы итальянской оперы, Анна Сергеевна всегда была душой компании. Таких женщин называли на "ять".

Многие офицеры фрегата искали самый различный повод, чтобы по праздникам или выходным попасть в число приглашённых гостей в хлебосольный дом Анны Сергеевны Гердт. Вместе с тем, нельзя было во всём Николаеве и Севастополе сыскать хоть одного человека, который бы смог сказать, что молодая жена капитан-лейтенанта Гердта, будучи натурой весёлой, широкой и жизнерадостной, бросает тень на честь фамилии своего мужа. Даже самые злые языки умолкали, не позволяя себе сделать малейшего намёка на бесчестящее имя капитан-лейтенанта Гердта поведение его молодой жены, когда она появлялась в обществе. Анна Сергеевна не давала тому повода.

Казарский вспоминал, с каким нежеланием он уходил к новому месту службы, на шхуну  "Севастополь", которая ходила между Николаевым, Севастополем, Новороссийском и Константинополем, доставляя дипломатическую почту и грузы посланнику российского двора при турецком султане графу Строганову.

Как-то, в который раз возвратясь из плавания в Севастополь, Александр узнаёт о геройской гибели в бою с турками старшего офицера "Евстафия". Казарский искренне был огорчён смертью своего старшего товарища. Будучи молодым, здоровым и красивым офицером, всегда желанным гостем в домах, где имелись на выданье завидные невесты, Казарский не торопился с утратой своей свободы. Однако его свобода никак не была связана ни с одной  барышней даже малейшим намёком на другие чувства, кроме искреннего уважения их достоинства и чести. Вместе с тем, внутренне он был готов отдать своё сердце и стать опорой вдове своего старшего товарища, честно погибшего за Отечество.

Более того, чем больше он думал об Анне Сергеевне, тем больше Александр ощущал не только готовность, а и  сердечную потребность предложить ей свою руку и сердце. Он не раз порывался объясниться с Гердт, но его скромность и застенчивость в делах амурных  мешала этому. Кроме того, будучи свободным от сердечных уз и обещаний, Александр был не свободен от родственных уз. На его иждивении находились престарелая мать и старшая сестра, на которой обманом женился пехотный офицеришка, который, как потом оказалось, уже был женат. Младший брат, Николенька, не смог найти себе доходное место на государственной службе и едва сводил концы с концами. Как понимал Александр, мать из получаемых от него денег ухитрялась помочь своему младшему сыну…

Так что Александр был единственной опорой для всей своей семьи. Практически всё его годовое жалование немногим более полутысячи рублей уходило на содержание матери, сестры и младшего брата. Он не ведал, как отнесётся его молодая жена к необходимости жить на две семьи, а по сему Казарский мог лишь догадываться о том, отчего не спешил с объяснением. Он решительно отгонял от себя мысли об Анне и всякое желание приблизить её к себе. Александр  боялся, что в один из дней не выдержит и признается ей в своей любви. От этого он всегда избегал и сторонился общества молодой вдовы, хотя их дома стояли почти рядом на одной улице.

По правде сказать, и Анна Сергеевна после смерти мужа изменилась, как говорят моряки "на все 180". Она также перестала бывать в обществе и под различными предлогами отказывалась от приглашений. Так что через некоторое время в обществе с этим смирились и привыкли, а былые приятели её перестали звать в гости. Постепенно Гердт сделалась малообщительной и замкнутой, стала вести почти монашеский образ жизни.

Казалось, что в жизни её ничто и никто не интересует. Ей стали чуждыми интересы севастопольского общества и встретить её можно было только в церкви на воскресной службе, отстояв которую и раздав милостыню сидящим на паперти нищим, быстро уходила она к себе домой на Екатерининскую.

В недалёком прошлом Анна Сергеевна Гердт - блистательная светская красавица, украшение севастопольского общества, превратилась, как тогда говорили,  в "мраморную вдову".

* Продолжение следует