"Потомству в пример". Глава X. Караван покидает Одессу и берёт курс на Новороссийск. Встреча в море с «Ганимедом» и пленёнными «султанами». Спор между старыми комендорами «Соперника».

Ещё луна и мириады звёзд глядят сверху. Но месяц становится бледнее, и мигание звёзд ослабевает с каждой минутой.

Да вот на востоке занимается заря, в первые минуты нежная и робкая, еле пробиваясь розово-лиловой полоской. Цвета меняются со стремительной быстротой, краски просыпающегося дня с каждым мгновением становятся всё ярче и чище, всё разнообразнее и неповторимее. Она расплывается и захватывает всё больше и больше тусклого ночного неба и, наконец, весь горизонт пламенеет в блеске исполинского зарева, сверкая багрянцем и золотом. Небо над ним, подёрнутое розово-золотистой дымкой, блистает в ласковых переливах всех цветов радуги. Луна и звёзды становятся ещё тусклее, мертвеннее и  кажутся совершенно умирающими.

Что-то царственное, сказочно-прекрасное и чарующее, не передаваемое красками на гениальных полотнах великих художников, представляют собою в действительности эта неизгладимая картина пробуждения морской стихии, эти мощные проблески пламени золота и дивных цветов, предшествующих восходу солнца.

Вот и оно, яркое, неторопливо обнажаясь от своих сверкающих риз, величественно выплывает золотистым шаром из-за полыхающего окоема. И всё вокруг в мгновение ока озарилось, всё ликующе воспрянуло словно преображенное, - и синеющее море, и небосвод, торжественный, бирюзовый, ласковый. Месяц и светила сгинули перед сиянием этого чудного, веющего прохладой, ликующего и победоносного утра.

Оно залило ярким светом маленького "Соперника", другие корабли, стоящие у причалов и на рейде гавани, всю морскую ширь. Ночная таинственность исчезла и всё  как бы поднялось в размерах, очистившись от ночных, колдовских чар, вырезывалось на прозрачном золотистом воздухе светлыми, явственными рельефными формами и абрисами.

На верхней палубе, на которой спали на разостланных тюфячках матросы, занимая всё её пространство от полуюта  и до бака, вырисовывалась почти сотня красных, загорелых грубоватых и добродушных лиц. Им сладко спалось на воздухе под освежительным дыханием благодатного ветерка. Со всех сторон раздавался дружный, громкий храп на все лады.

И почти все офицеры спали на юте в подвешенных койках из парусины, так как спать в душных каютах было весьма утомительно.

Бодрствовали только вахтенный офицер да матросы вахтенного отделения. Без четверти пять офицер послал рассыльного в капитанскую каюту, разбудить капитана. Матрос скрылся и через секунду примчался обратно, доложив, что их благородие уже проснулись и скоро поднимутся наверх. Действительно, через несколько минут на палубу энергично поднялся лейтенант и сурово спросил у вахтенного офицера мичмана Панкратова:

- До побудки осталось пять минут, а где унтер-офицеры? Мы что, по тревоге будем сниматься только потому, что вы не сочли нужным исполнить как следует свои обязанности вахтенного начальника? Господин Панкратов, выражаю вам своё неудовольствие! Надеюсь, что впредь вы будете добросовестнее и осмотрительнее. Корабельная служба не терпит разгильдяйства. Да-с, я не оговорился, разгильдяйства! А сейчас потрудитесь поднять унтеров, ровно в пять с четвертью играйте аврал.

Обернувшись, Казарский увидел старшего офицера брига лейтенанта Бельского и уже спокойным тоном обратился к нему:

- Доброе утро, Владимир Нестерович. На вахте у мичмана Панкратова всегда какой-нибудь фокус получается. Вот и сейчас унтер-офицеров в нужное время загодя не поднял…  Хоть не ставь его или сам вместе с ним стой рядом приставом. Прошу обратить на него самое пристальное внимание, пока ещё не поздно… Да ладно, Бог с ним, потом решим, что делать, а сейчас главное - приготовление к съёмке, снимаемся без промедления и выходим на внешний рейд первыми.  Там за нами становятся в две кильватерные колонны "купцы", охранение согласно полученным указаниям в ордер - и с Богом, вперёд. На всё отводится час с четвертью, от силы полтора часа. Так вы, Владимир Нестерович, будьте любезны, проследите на баке лично, как якоря выбирать будут. А то, неровен час, ещё оставим одесситам якорь на добрую память.

Бельский подчёркнуто учтиво и с дозволяемой неписаным уставом взаимоотношений между офицерами долей некоторой вольности, допускавшейся при нахождении их в море, ответил капитану:

- Слушаюсь! Не смейте беспокоиться, всё выполним на "ять", Александр Иванович!

После чего развернулся, строгим, испепеляющим взглядом посмотрел на вахтенного офицера и резко выпалил:

- Господин мичман, вы что, спите и не слышите, что вторые склянки уже отбили! Подымайте команду!

Мичман, словно ужаленный, что было сил, гаркнул:

- Боцман, играй побудку! Буди команду!

Не успел он закончить, как боцман выбежал на середину палубы брига, просвистал долгим свистом в дудку и рявкнул во всю силу своего могучего, несколько осипшего от береговых попоек голоса:

- Команде вставать, койки вязать!.. Приготовиться к съёмке с якорей и швартовых. Живее, живее! Не копаться, братцы!

Бриг проснулся, ожил, началось движение: матросы, повыскакивав, сворачивали свои парусиновые койки в тугие трубы и укладывали в коечные сетки – каждый на своё место. Там они просыхали, проветривались, а во время боя защищали команду от вражеских пуль и осколков.

Андрейка, бывший на вахте, снял шапку и, глядя на солнышко, три раза неистово перекрестился. Боцман, так же осенив себя крестным знаменем, подошёл к мичману Панкратову и, став недалеко от него, как бы невзначай, проговорил:

- А ведь хорошо-то как, прямо лепота…

Макар Степаныч не объяснял, что именно хорошо, будучи в полной уверенности, что мичман его поймёт. Но Панкратов, не отойдя ещё от капитанского внушения, непонимающе посмотрел на боцмана и, думая о своём казусе, непроизвольно спросил:

- А что тут хорошего, капитан прав, опростоволосился малость…

- Да я о солнышке, милый барин. Ишь, как оно выходит,  да какое ласковое, да приветное. Радуйся, мол,  на меня всякая божья тварь, зла не думай. Пользуйся моим теплом и светом, благодари Господа.

Он проговорил эти слова с подкупающей задушевностью человека, обладающего редким качеством – не делать зла.

Промолчав, он добавил:

- Только на море, барин, и увидишь солнышко в таком парате. Сухопутному человеку такого ни в жисть не увидать.

- Не увидать, - согласился Панкратов.

- И я так полагаю, ваше благородие, - продолжал пожилой боцман, - что морского звания человеку божий свет наскрозь виднее, чем сухопутному…  Только смотри да примечай, ежели глаза есть. Чего только не увидишь!

- Это ты верно говоришь!

- А главная причина, что морской человек завсегда Бога помнить должон. Вода – не сухая путь. Ты с ней не шуткуй и о себе много не полагай…  На сухом доле человек больше о себе полагает, а на воде – шалишь! И по моему глупому понятию выходит, милый барин, что который человек в море бывал и имеет в себе понятие, тот должон быть и душой прост, и к людям жалостлив, и умом рассудив, и смелость иметь свои огрехи правдиво видеть. Одно слово, как, примерно, наш капитан, наш голубь, Лександра Иваныч, дай Бог ему здоровья!

- Почему ты так думаешь? – спросил мичман, удивлённый таким философским обобщением.

- А по той причине, - отвечал боцман, - что на море  смерть завсегда на глазах. Какой-нибудь аршин деревянной обшивки, и она уже тут шумит. Опять же: и Бог здеся приметнее и в ласке, и в гневе, и эту самую приметность человек чует. От того и совесть в море щекотливее. Небось, за день по десяти раз всю свою грешность вспомнишь, и прощения перед Господом нашим испросишь, когда всё небо в овчинку покажется…  Крышка, мол, всем одна и та же, хоть  какая ни будь напущена у тебя фанаберия и какой не имей ты чин. Капитан ты, офицер ли, хотя бы даже княжеского звания, а всё равно, братец ты мой, тебя рыба и сожрёт, как и нашего брата матроса. Разбирать не станет, не подавится, зараза. То-то оно и есть, баринок! – добродушно заключил боцман.

- Ну, брат, не всегда морская жизнь делает из  людей всех  добрыми. Сам знаешь, какие крутые бывают капитаны и офицеры. Небось, видал таких?

- Всяких видал, барин…  С одним  и вовсе ожесточённым капитаном две компании на бригантине плавал… Зол сердцем был на весь свет и матроса теснил… 

- И тебе доставалось?

- А то как же? Доставалось в аккурат, как другим. Чем я лучше был? Бывало, на секунд, на другой запоздают матросы закрепить марсель, так он всех марсовых на бак, а там уж известно – линьками спину отполируют,  шо с неделю на пузе спать будешь….  Я марсовым был. Лют был капитан, а всё ж и над ним правда взяла верх. Без этого нельзя, чтобы правда не забрала силы... а то вовсе бы житья людям не было, я так полагаю…

- Что же случилось?

- А то и случилось, что он понял свою ожесточённость на людей и его совесть зазрила…  Не понимал, не понимал, да вдруг и понял, когда корабль наш на каменья сел и все мнить принялись, что смерть к нам приспела. Тогда-то и ему, надо полагать, вся жисть открылась: "Зачем, мол, людей безвинно тиранил? Зачем, мол, в жестокости жил и зря матроса карал? Зачем совесть забыл?". Небось, не то что человек, и зверь здря кусаться не станет, а он от непонимания своего здря кусался…  Думал: матрос терпит, и никто с него не взыскивает – и шабаш…  А как смерть в глаза узрел, так совесть и объявилась. Ты её не ждёшь, а она тут как тут: здравия желаю, ваш бродь…
Так вы на капитана нашего не серчайте понапрасну, ваше благородие… Оно вам опосля зачтётся… Ну, а мне пора на бак, скоро якоря выбирать станем. Не уследишь, так илу с водорослями полон ящик будет…

Макар Степаныч развернулся и неторопливо пошёл в сторону бака. Иногда останавливался, смотрел на укладку концов, пробовал, как закреплены предметы и нет ли  где чего лишнего, что бы смогло помешать в море быстрому  исполнению команд или передвижению по палубе.

Скоро караван покинул Одессу и взял курс на Новороссийск. Головным медленно шёл бриг "Соперник". За ним двумя кильватерными колонами следовали транспорты. Наиболее опасное северо-западное направление прикрывали акат "Ирина" и катер "Сокол". Замыкала это шествие лёгкая, быстроходная "Елена", готовая в любую минуту прийти на помощь кораблям охранения, окажись где рядом неприятель.

Гружёные по самое горло, "купцы" еле-еле поспевали за "Соперником", который и так шёл под половиной парусов, не желая  растягивать строй,  стараясь держать всех в поле своего зрения. Сигнальная вахта до теми в глазах всматривалась в горизонт, боясь пропустить хоть один парус. Однако, к счастью, море было пустынным и горизонт оставался чистым. Вдали не видно было ни паруска…

Перед выходом Казарский приказал капитанам кораблей охранения без надобности команды не истязать пустыми работами и корабельными учениями, а всё внимание сосредоточить на исправном несении сигнальной вахты и готовности к отражению возможных атак со стороны турок.

Матросы, никем не подгоняемые, занимались своим привычным делом: проведя приборку, брались за починку своего рабочего и выходного платья, ремонт парусиновых ботинок, подстригались, брились, купались в морской воде, доставаемой ушатами на длинных концах. Июльский зной и отсутствие ветра утомляли моряков и не давали решительно никакой возможности продвигаться вперёд. Небольшой "брамсельный" ветерок, встреченный ночью караваном, дул, как выражаются моряки, прямо в лоб, отчего Казарский был вынужден изменить курс и идти, постоянно меняя галсы. Штурман Попов, оглядывая горизонт, обещал, что скоро ветер должен изменить свое направление, а падающее давление принесёт либо мелкий дождь, либо даже незначительный штормец. А пока матросы на баке, облившись из ушата водой, закуривали трубки и лясничали вполголоса между собой, передавая один другому свои делишки и заботы, оставленные в Севастополе. Почти половина команды была из старослужащих. У каждого из них в Севастополе были близкие – у кого жена и дети, у кого родные и приятели. Поговорить было о чём и о ком пожалеть.

Казарский то и дело выходил наверх и, поднимаясь на решётки юта, вместе со штурманом зорко посматривал в зрительную трубу на горизонт.

- Кажется, ветер, наконец, решил меняться. Думаю, что к вечеру установится  норд-ост, а к утру станет ближе к осту. Нам этого и надо. Может быть, тогда и наверстаем упущенное время, – высказал свои мысли Казарский.

- Да-с. Ветер меняется, усиливается… может и шквал порадовать нас своим присутствием. Хорошо, если ещё до вечера отдуется, а вот ночью с ним весьма опасная встреча может статься. Посмотрите-ка, господин капитан,  вот на те кучерявые облачка.  Александр Иванович, видите? Как вы полагаете, что это?

Корпуса флотских штурманов поручик Попов Александр Петрович - сухощавый, небольшого роста пожилой человек в стареньком форменном сюртуке и старой походной фуражке, проведший большую часть своей труженической жизни в плаваниях, всегда ревнивый и добросовестный в исполнении своего долга и аккуратный педант, внимательно посмотрел ещё раз на горизонт в зрительную трубу.

- Надо быть, что так-с. Самое время  продуться норд-осту, Александр Иванович. Ишь, как подыгрывает…

* Продолжение следует