"Потомству в пример". Глава XVIII. Празднование Рождества Христова в Севастополе. Ужин в доме Гердт, который так и не оправдал ничьих надежд и упований. (Продолжение 6)

Невольно с лёгкой руки, точнее – язычка Шурочки в гостиной произошла смена расположение духа. Забыв о каком-либо приличии и надобности соблюдения хорошего тона,  домашние и гости смеялись, не стесняясь и не сдерживаясь, от всей души. От охватившего всех хохота Шура немного растерялась, но уже  никуда не уходила, а продолжала стоять на месте, растерянно хлопая своими ясными голубыми глазищами. Скорее чувствуя, чем понимая, что стала причиной всеобщего веселья, Шурочка слегка приосанилась и выжидательно посмотрела на свою хозяйку.

- Раз всё у тебя готово, то накрывай же скорее… – распорядилась  Гердт.

- Так всё уже готово, барыня, поросёнка только поставить осталось, да… Мартына дождаться…  Его только за смертью посылать, такой ловкий и скорый будет! - пояснила ей и всем Шура.

- Ну, тогда милка-Шурка отдувайся за Мартына сама, коль ты моего  хваткого денщика самоуправно откомандировала к ляху. Да и ну его, Мартына, и к ляху, и ко всем чертям сразу. Спой-ка нам, а я тебе подыграю. Что петь-то будем, мадмуазель? – игриво осведомился у девушки Раменский.

- А я так могу, без музыки. У нас в Николаеве, когда бабы зимой вечером собирались на посиделки у кого в хате, то всегда пели сами. И так голосисто  выводили, что аж кровь сама в жилах закипала, так ладно получалось… – спокойно и с достоинством ответила Раменскому Шурочка. – А вообще-то, барин, все меня кличут не Шурёнкой, как козу какую…

- А как и кто тебя зовёт? – не унимался Раменский.

- Дуняшей величают и дома, и на базаре.  Шуркой – только барыня, ежель что не так и осерчает жутко, ваше благородие.

- Дмитрий, не допекай девицу, – попробовала остановить брата Гердт, однако напрасно. Раменский, увлёкшись словесной схваткой с бойкой девицей, не слушал сестру. Перекинувшись с Шурочкой ещё несколькими  фразами, Дмитрий Раменский пошёл на мировую:

- Не желал обидеть. Сколько времени тебя не видел и не слышал! От того и не заметил, как ты уже в Шурочку выросла. Прости, коль, что не так. А коль мировая, то  всё же спой нам, – по-прежнему всё не унимался Раменский. – Спой и мы пойдём пробовать твоё творенье. Уж если кто и доживёт до следующего утра, так жаловаться на приготовленного тобою свина, уверен, что не станет.

- Пусть Шурочка споёт, а то ведь не отстанет, знаешь сама своего любимого братца, моя дорогая, – обратилась  к  Гердт  Марья Дмитриевна.

- Да, Аннушка, пусть споёт. Нас уже двое просят. Просим, просим!.. – подхватил просьбу Марьи Дмитриевны  её сын. – А там, глядишь, и мой Мартын от ляха со штофом объявиться. Думаю, что с целым, не початым…

Анне  Сергеевне  ничего не оставалось, как  исполнить просьбу своих родных и приказать Шуре спеть песню.

Шура вовсе не противилась воле своей хозяйки и, выйдя вперёд перед всеми,  на минуту задумалась и вдруг, внезапно, запела полной грудью  во весь свой сильный, молодой и чистый голос:
                                   
Вот мчится тройка удалая,
В Казань дорогой столбовой,
И колокольчик, дар Валдая,
Гудёт уныло под дугой.

Раменский робко, тихо-тихо, почти неслышно, словно стесняясь помешать пению молодой души, принялся подбирать мелодию. Вскоре, уловив  её мотив, принялся виртуозно, с мастерством,  достойным игры настоящего маэстро, аккомпанировать Шурочке, отчего звучание песни разом стало выразительнее, колоритнее и сильнее:

Ямщик лихой – он встал с полночи –
Ему взгрустнулося в тиши;
И он запел про ясны очи,
Про очи девицы-души:

"Вы очи, очи голубые,
Вы сокрушили молодца,
Зачем, о люди, люди злые,
Вы их разрознили сердца?  

Для  Анны  Сергеевны  выбранная Шурочкой песня не была новой, так как она сама и уже сравнительно давно научила девушку её петь. Тем более, она прекрасно знала, что песня эта была написана столичным, молодым, однако достаточно известным музыкантом и композитором. Дмитрий сам прислал ей в Севастополь это сочинение Глинки. Именно избранный автором сюжет и способ выражения  переживаемых чувств песенного героя был равно принят как и в обществе, так и среди простого люда, только теперь как народная или ямщицкая песня.

Теперь я горький сиротина".
И заливался соловьём.
И вдруг махнул по всем по трём,
И тройкой тешился детина.

Шурочка закончила петь и посмотрела на свою барыню.  Гердт  захлопала в ладоши и все вслед за хозяйкой дома принялись громко рукоплескать, выражая свои чувства, вызванные исполнением песни.

Только один Стройников продолжал находиться в каком-то оцепенении, не в силах выйти из него. 

- Семён Михайлович, что с вами? - подошла и негромко спросила его Гердт. - Вам нездоровится? О чём вы так весьма задумались?

- Да так, ни о чём. Просто мне в какое-то мгновение показалось… мне вновь послышался голос цыганки…  впрочем, всё это чушь и обращать на это не стоит ровным счётом никакого внимания.

- Тогда, господа, прошу всех к столу! – весёлым голосом позвала всех в зал Гердт. И, словно придавая весомость словам хозяйки, большие напольные часы  в красивом, резном футляре работы немецких мастеров ещё прошлого века пробили своим глухим, тяжёлым и вместе с тем мелодичным голосом девять часов вечера.

"Эти часы сделаны умелыми немецкими часовыми мастерами, а вот уже не один десяток лет точно служат России и отбивают наше, российское время… Время… Время неумолимо движется вперёд и ничто его не смеет остановить, будь то русское или немецкое или какое другое время. Даже сама Смерть не в силах этого сделать! Ужасная, страшная Смерть – это простая служанка Времени. Она лишь только следит, чтобы вовремя  отхватить у живой твари  отпущенный ей Всевышним отрезок жизни. Тварь умирает, Смерть забирает к себе и человека, и животное, коим по сути своей является человек, а Время продолжает своё течение дальше, вперёд, словно и не жил до этого никто…", - думал Казарский, разглядывая сидящих напротив за столом Стройникова и Лазутина.

"Однако сегодняшний вечер ничто иное, как смотрины. Анна  Сергеевна являет матери и брату своего избранника. Но, даже если родные и не одобрят её выбора, то для себя она уже приняла решение, и от него уже не отступится ни за что. Выбор сделан, господа! Теперь очередь за Сенечкой… Только почему Стройников никак не решается сделать предложение? Всё так складно получается и все уже так заждались кульминации всего представления!.."

Казарский почувствовал усталость и ему вдруг захотелось встать из-за стола, выйти на улицу и вдохнуть свежего холодного воздуха. Он уже не слушал каких-то смешных армейских повествований и шуток майора, который под конец вечера, наконец-то, разговорился, да так, что не было сил его заставить замолчать. Александр никак  не вникал и совершенно не понимал на редкость интересных и остроумных историй из дворцовой жизни, рассказываемых милым и компанейским Раменским. Казарскому захотелось покоя и, повернувшись к Гердт, он тихо, усталым голосом произнёс:

- Милая  Анна  Сергеевна, если бы вы только могли знать, как мне хочется скорее всё бросить и на корабль, и в море…

До этого он никогда не позволял себе так откровенно обращаться к  Гердт, называя её милой.   Гердт  не удивилась, а тем более не обиделась этому. Она посмотрела прямо в глаза Казарскому и в её взгляде Александр прочёл:"И вы мне милы, но наш Семён оказался решительней".

Никто не обратил никакого внимания на эту мелочь в отношениях между Гердт  и Казарским, так как были всецело увлечены поросёнком и рассказами историй, естественно, из службы и про службу, которым, как могло показаться, не было ни конца, ни края.  Они сыпались из уст уже изрядно весёлых офицеров, словно из рога изобилия.

Но всё же единственной, кто заметил и прочел взгляд Казарского и ответный взгляд Анны  Сергеевны, была ее мать. В свою очередь Марья Дмитриевна внимательно посмотрела на дочь, стараясь распознать, нет ли каких перемен в настроении  Анны. Не осознавая почему, но этот высокий и хрупкий офицер ей импонировал больше, чем большой и сильный красавец Стройников. В нём, в Казарском, пожилая женщина почувствовала целостность натуры, искренность и честность всех намерений, а тем более деяний при любых обстоятельствах. Она своим сердцем почувствовала его непорочную душу и ощутила твёрдость его духа, характер скромного офицера, который и отличает настоящего мужчину. К её сожалению, этого она, как ни старалась, но увидеть у Стройникова так и не смогла.

Между тем, на столе уже было трудно разглядеть остатки поросёнка. Поросёнок у Шурочки удался на славу, но его уже доели и необходимо было опять менять стол.

- Пойду, схожу на кухню и велю Шурочке ставить самовар, -  сказала Марья Дмитриевна  Анне. – Мужчины пусть выйдут в сад и подымят своими трубками, а то, небось, уж извелись наши капитаны. А там и головы заодно немного поостынут на свежем воздухе.

Раменский и майор не курили, что было большой тогда редкостью, а Казарский со Стройниковым прошли в небольшой сад, который имелся за домом и доходил до самого обрыва в сторону бухты.

В соседних домах света уже не было видно, там уже почивали. Безмятежное безмолвие зимней ночи изредка нарушал лай собак и доносившиеся с бухты окрики часовых: "Слушай!.." Друзья молча, не спеша, подошли к краю сада и остановились у небольшого не то забора, не то просто ограждения, сложенного из собранных здесь же камней. Стройников, пока Казарский набивал трубку, раскурил свою, а затем передал ему огниво. Наконец, и у Казарского трубка пыхнула ярким огоньком. Глубоко затянувшись, Казарский выпустил облако седого густого дыма в сторону и, не поворачиваясь лицом к Стройникову, тихо спросил:

- Отчего же ты молчишь, Сеня, и не делаешь своего предложения? Вся семья ждёт твоего слова, разве не видишь? Даже герой-артиллерист и тот всё без подсказки разом  понял, а ты вдруг немотствуешь… Или ты передумал просить руку Анны Сергеевны и объяснять её родным  своё намерение жениться? Чего ты испугался, Семён? Скажи же им сейчас, они ждут тебя… .

- Знаешь, Санечка, чего я боюсь в жизни? Боюсь не вернуться с похода… Сегодня делаю предложение, завтра в море… Идём не под Анапу, а в Сизополь, который удержать невозможно, а сдать нельзя. Чем всё кончится, не знаю, боюсь только, что фортуны мне на этот раз не хватит. Спиной чувствую, что ушла удача от меня, а почему – понять не могу. Дошло до меня это только, когда Шурка петь начала. Открыла она мне моё настоящее имя, и знаешь какое? – Горький сиротина!

- Так ты что, ничего не скажешь им?

- Сегодня нет! – твёрдо проговорил Стройников и сделал глубокую затяжку.

- Никак не могу понять тебя, дружище! Ты же добивался её и добился! Она любит тебя и будет любить всегда таким, каким ты есть, даже если от тебя не только фортуна отвернётся, а и весь честной мир. Потому что это святая женщина. О таковых барышнях только и говорят: "Женщина на "Ятъ"! и о жене, как Гердт, только мечтать можно, – с неприкрытою обидой за   Анну  Сергеевну  выпалил Казарский.

- Да уж не влюблены ли и вы случайно,  мой дорогой друг, в Анну Сергеевну? – с язвительностью спросил Стройников, желая уколоть своего друга в самое больное место.  И ему это удалось. Увидев замешательство Казарского, он отвёл от него свой равнодушный взгляд и устремил его в темноту ночи. А оттуда, словно из самой преисподни, доносилось всё тоже: "Слушай!..", но слушать было уже нечего.

И тут Казарский, поддавшись внезапно нахлынувшему на него гневу, схватил за ворот шинели Стройникова и, стараясь как можно выразительнее и понятнее произнести каждое слово, натужно, каким-то до неузнаваемости чужим голосом прохрипел:

- О смерти и опасностях будешь рассказывать юным девицам, а не мне! Война на то и есть война, чтобы геройской смертью пасть в тяжком бою, либо одолеть врага и выжить, став тем же героем, но и ещё победителем. Мы сами, добровольно избрали для себя судьбу флотских офицеров и теперь, пока мы  стоим на палубах наших кораблей,  Смерть для нас самая близкая соседка. Так, значит, и терпи такое соседство, стиснув до боли свои зубы, либо до геройской кончины, либо до полной отставки, чтоб тебя тогда костлявая,  дав нынче отсрочку, потом в домашней постели, обставленного пузырями с различными снадобьями и суетой дворовой челяди  взять смогла!

- Кампании конец – тогда я с Анной под венец! Прости за неуместное стихоплётство, но так само получилось. А если смерть найду, то счастьем осыплешь её ты. И не дёргайся понапрасну, без обиды говорю, так как всё вижу, всё знаю, но ничего никому не скажу… – тихо молвил Стройников. Он легко разжал руки Казарского, держащие борта его шинели. – Пойдём в дом, Саша, а то холодно уже.

Из тьмы ночи опять донеслось грустное "Слушай!.." - это часовые по всей Южной бухте с усердием перекрикивались между собой, доказывая себе и начальству, что вахта несётся бдительно. Стражи города и флота не спят!..

В этот вечер Стройников так и не сделал Анне Сергеевне Гердт  столь желанного ею предложения.  Должно быть, не осмелился, чувствуя что-то неладное.  И само прощание было какое-то неестественно холодное, с соблюдением всех правил приличия, которые без особых затруднений затмили бы бесчувственную сухость и холодность английского протокола, доведись нашим героям жить в туманном Альбионе.

Сердца, питающие друг к другу нежные чувства, так не расстаются. Но ни Семён, ни Анна и не могли предположить, что это была последняя в их жизни встреча. Совсем скоро случится непоправимое и имя её возлюбленного будет предано анафеме и полному забвению. А она, так и не поправившись от полученного предательского удара Судьбы, навсегда оставит Севастополь для того, чтобы посвятить остаток своей жизни благотворительности и воспитанию детей-сирот.

Однако в тот зимний вечер каждый из них верил и надеялся, что следующая их встреча станет по-райски счастливой, по-настоящему золотой встречей.  А пока они расставались с необычно странными чувствами недоговоренности и незавершённости начатого и так желаемого ими обоими дела. Они разлучались с  желанием скорее вновь увидеться, чтобы тогда всё основательно решить. В тот холодный вечер у них обоих ещё оставалась и пламенела в сердцах на это и вера, и надежда.

Но, увы… Ни Семён Стройников, ни Анна Сергеевна тогда не смели и предположить, что Судьба уже приготовила каждому из них совершенно другой удел.  Она приготовила  им участь в корне отличную от ими желаемой, наполненную до самых краёв драматизмом уже грядущих, тяжелейших событий. Эти события в скором времени перетрут в своих жестокосердных жерновах не просто человеческое счастье двух влюблённых, но  втянут в смертельный водоворот и изувечат  многие жизни самых близких и родных им людей, метнут тёмную тень бесчестья на прославленную историю Российского императорского военно-морского флота.

Жребий Фортуны уже разъединил их жизненные пути сейчас и навсегда. Более им не будет уготовано встретиться никогда. Всю оставшуюся жизнь только в самых потаённых уголках их сердец будет храниться память о давно минувшем былом, так и не ставшими явью их счастье и любви. Однако и Стройников, и  Гердт, не ведая об устремлениях Фортуны,  продолжали питать надежду на скорое лучшее…

* Продолжение следует