"Потомству в пример". Глава VIII. В которой рассказывается о переходе отряда кораблей под началом Казарского из Анапы в Одессу, а также повседневной матросской жизни на кораблях флота российского. (Продолжение 2)

Тарасыч окинул артельщиков довольным взглядом и, обернувшись к бачковому, сказал:

- Ну, Семёныч, теперча можно и кашицы откушать. Давай, уважь товарищество…

Семёныч выставил на середину полный бачок с кашей и поставил рядом мису с уже порезанным на мелкие кусочки мясом. Там же, в мисе с мясом, лежало ровно десять больших солёных огурцов – каждому по огурцу.

- Живо огурцы разобрали! – велел Тарасыч.

Все быстро разобрали огурцы и замерли, глядя на действо Тарасыча. Тарасыч взял мису и вывернул все мясо с жирной подливой в бак с кашей. Тщательно всё перемешав, опять оглянул всех радетельным и строгим взглядом, после чего тихо промолвил:

- Ну, братцы, а теперча навались…

Через какие-то четверть часа обед закончили, прибрались и вскорости по бригу раздался ладный, на все голоса, храп отдыхающих после сытного обеда матросов. Только не спит бодрствующая вахта, да некоторые хозяйственные матросы, чтобы в свободное время сшить себе новую рубаху,  подчинить какую-нибудь принадлежность форменного костюма или стачать себе сапоги.

А между тем "Соперник", перекатываясь с волны на волну, поторапливаемый попутным ветром,  бежит с другими кораблями отряда по тихой волне в Одессу, чтобы скорее сопроводить караван "купцов" с военным  имуществом и грузом для усиления  наших войск на Северном Кавказе.

Горизонт чист. Прислонившись к мачте,  не спит Тарасыч, рассматривая через открытый орудийный порт изумрудные волны. По всему видно, что думы у него далеко не весёлые. Глядя на  его оторванное ухо, Андрейка, не выдержав своего любопытства,  спросил:

-  Тарасыч, а где вам ухо-то повредили? На войне?

- Вот так и усе любопытствуют насчёт уха. Скажи да скажи! Ну,  я и обсказываю всем, шо на войне с туркаю картечью оторвало.

- А разе не на войне?

Тарасыч после минуты колебания ответил несколько таинственно:

-  То-то, что не на войне. На всех кумпаниях ни единой царапины, слава Богу, даром, что всё время находился при орудийном расчёте.

-  А где же вы лишились уха? -  всё не унимался юнга.

-  В Суджук-кале, что теперча Новороссийском звать…  Было это в году двадцать четвёртом, а может и того раньше. В зрелости я уже тогда пребывал… Вскорости опосля очередного замирения с турком мы на шкуне "Севастополь" крейсерствовали у берегов Капказа,  а затем вместе с государевой почтой в Царьград, значит, доставляли  чеченцев с черкесами,  которые нашему царю-батюшке служить верой и правдой не пожелали. Много тодди ихнего брата вывезли до Константинополя… Може, слыхал коли об этом?

-  Слыхал. У нашего ж барина сын на Капказе офицером служил. Так страсть как радовались замирению  с турком. Всё молодого барина ждали в гости старыя барыня с барином.  Кажен день всё на дорогу глядели, а он так и не возвернулся. Опосля сказывали, что сгинул барчук там, в горах, у диких чеченов в плену.

-  Так в ту самую вёсну,  как мы перевозили почту в Константинополь,  я по возвращению и лишился уха.

-  Как так?

- Да так. Вовсе можно сказать по глупой причине. Не стоит растолковывать. Мал ты ешо, да и причина совсем не стоящая.

Тарасыч приумолк и снова погрузился в молчаливый мир своих воспоминаний. Андрейка хотел  выспросить всё, но тут громким тревожным гулом по палубе пронеслась  барабанная дробь. Барабанщики играли сигнал: "Начать артиллерийское учение"  и Андрейка,  чтобы  не быть сбитым с ног,  прижался всем своим тонким телом к мачте. Сперва испугался при виде  несущихся стремглав к своим орудиям матросов.  Но потом успокоился и  восхищёнными глазами смотрел,  как матросы быстро откатывали орудия, заряжали их, толкали с силой в канал ствола банник,  забивая потуже заряд, и снова выкатывали орудийные стволы за борт,  недвижимо замерев около них. Увидев дымящийся фитиль в руке у Тарасыча,  Андрейка подумал, что сейчас начнётся стрельба. Он плотно пальцами заткнул уши и ждал, когда прогремит залп, недоумевая, в кого же хочет стрелять Тарасыч,  так как на горизонте не было ни одного даже самого маленького судна.

Но залпов не последовало,  Андрейка их так и не дождался. Зато, словно зачарованный, слушал барабанную дробь и не спускал с Тарасыча, который стоял на баке у двух погонных орудий старшим комендором,  часто нагибался, чтобы проверить правильность прицела, своих глаз.

Прозвучала команда: "Окончить артиллерийское ученье!"

Не успели барабанщики  доиграть до конца "Отбой артиллерийскому учению",  как прозвучала новая команда:  "Начать парусное учение!"

На юте командир с часами; мачтовые офицеры стоят по местам и руководят действиями матросов, следят за правильностью выполнения ими команд. Матросы, подгоняемые оглушительным свистом боцманских дудок и затейливой руганью унтеров, стремглав бросаются по вантам наверх и взбираются на марсы и салинги.  Расходясь по реям,  то ставят,  то убирают паруса,  то берут рифы…

Командир по своему секундомеру отсчитывает секунды и, обращаясь к старшему офицеру, стоящему рядом с ним и ни на мгновение  не спускающему свой острый взгляд от работающих на мачтах матросов, вполне довольным голосом говорит:

-  Сегодня на семь секунд скорее справились с постановкой парусов,  это хорошо-с. Однако замешкались с уборкой брамселя,  да и стакселя  ставить надобно ловчее, а то сраму, сраму-то будет  на всю эскадру. Чай, не купцы же,  а военный корабль российского императорского флота! И ещё, дабы вы не запамятовали, а лично проследили: матросов не пороть, а учить надобно. А уж научив,  тогда и спросить не совестно будет по всей строгости!  Играйте отбой учению, команде пить чай. Поди, уже готов.

Чай с хлебом давно были уже приготовлены и коки дожидались, когда прозвучит долгожданное "Команде пить чай!".  Вот тогда и можно будет не спеша, на баке, вместе с другими матросами выкурить трубку-другую забористого, душистого самосаду за доброй беседой с приятелями.

Наконец, раздалась долгожданная команда. Бачковые быстро получали на свои артели чай, колотый сахар в больших кусках, хлеб и расходились по своим местам.

Андрейка уже со своей артелью сидел и диву давался,  как  матросы "дуют" эту тёмную, будто настоянную на дубовой коре или орехах горячую воду из кружек,  закусывают сахаром,  чёрствым хлебом,  обливаясь при этом потом.  Но,  когда Тарасыч дал ему кружку,  кусок сахару и большой ломоть хлеба,  Андрейка вошёл во вкус и выпил сряду две кружки. Несколько разомлев от горячего сладкого чая с хлебом, пользуясь благодушным настроением Тарасыча, начал опять его просить  рассказать свою загадочную историю:

-  Тарасыч, так досказать про ухо обещались, не забудьте!

К Андрейке присоединились и другие матросы, вышедшие на бак, чтобы выкурить трубку табачку,  обговорить свои матросские дела, да и просто отдохнуть в кругу своих товарищей.

-  Так вам и взаправду желательно послухать?

-  Очень даже желательно,  Тарасыч.

-  Что ж… Я всё подробно тодить и обскажу…

-  Уважь, Тарасыч, уважь народ матросский.

-  Так слухайте, братцы, уважно, коль вы взаправду народ матросский и с понятием. А ежели кто не поймёт,  то не осерчаю…

Тарасыч присел на сруб с песком,  в котором стоял железный ящик с тлеющими фитильками для раскуривания матросских люлек и, видимо несколько возбуждённый,  начал рассказ своим мягким, приятным басовитым голосом:

-  Как раз в вербное воскресенье  вышли мы из Константинополя в обратную,  тогда ещё Суджук значит.  Рассчитывали,  что  этак дней через семь ходу под всеми парусами будем на месте. А там как следует отговеем на берегу  и встретим честь-честью наш светлый православный праздник.  А плавал я тогда, надо сказать,  комендором на шкуне  "Севастополь".

Однако расчёт вышел другой, от Господа Бога.  Уже совсем недалече от нас был Суджук,  как поднялась штурма, не приведи Господь какая. Вроде быть-то бора… Дует с берега и дует. Мы мачты только оставили,  а стеньги и брам-стеньги сняли напрочь.  На мачтах только штормовые паруса оставили, и то зарифлены. Ждём передышки, а ветер только крепчает.  Наша шкуна аки щепка какая кружится. Качка такая началась,  что начали бортами воду черпать. Многие из нашего матросского брата уже друг дружке исповедоваться начали и грехи отпускать,  Богу молиться. На третий день и вовсе светопреставление началось.  Как раз на страстную пятницу. Волна за волной так и ходит через всю палубу. Ужо начали прощаться с белым светом,  приготовились тонуть в Чёрном море.  Однако командир наш – Пётра Иваныч Чайкин с Александрой Иванычем Казарским, что тогда на шкуне мачтовым у грота  был, так они как следует свою должность справляли: "Ничего робяты,  сустоим! Не дрейфить!"  Пётра Иваныч сам привязался к мостику,  чтобы волна не смыла,  стоит белее смерти и токо выкрикивает: "право", да "лево". А где тут править. Шкуна наша и вовсе вышла из подчинения,  паруса в клочья…

Сбились матросики на шканцах,  как овцы,  крестятся,  ждут смерти. А я на руле орудую,  штурвал  кручу с подручными, чтобы шкуну бортом к волне не развернуло. Развернёт – тодить враз конец будет. А шкуну мотает!..

Собравшиеся на баке матросы умолкли и сбились в тесную кучу вокруг Тарасыча. Андрейка от волнения слушал с открытым ртом.

-  И так это тоскливо на душе стало,  братцы,  что молодому матросу и вдруг умирать. А главная причина -  Любашу жалко,  не доведётся свидеться с ней,  не увижу я её более никогда. И заместо того, чтобы о Боге думать и грехи свои земные замаливать,  прощенье просить, я всё о ней думаю.  Не пожалеет матросика, желанная.

Тут Тарасыч замолчал…  Стал прикуривать затухшую люльку, затянулся.

-  А что ж то за Любаша,  Тарасыч? Ты где её стренул? -  спросил рябоватый матрос  с золотой серьгой в ухе из баковых,  ходивший в дальнюю.

-  Стретил её там же, в Суджук-кале,  когда стояли там и ждали государеву депешу для послов наших у султана турецкого.  Пока ждали,  матросы со шкуны в город схаживали. Но только доложу вам,  что как в первой раз зашёл в ейную лавку нитей да иголок прикупить,  и увидал хозяйку,  так ровно по башке марса-фалом съездило,  и был я будто в помрачении ума.  Никогда такой оказии допреждь со мной не случалось…  В старину бабы с молодухами мною не брезговали,  ну и я до ихнего сословия охоч был,  спуску им не давал…  Однако чтобы была во мне из-за их отчаянность -  этого со мною не случалось. Много по Рассее-матушке этого добра! Но, как встретил Любашу,  с того же разу на свете она милее всех стала. На других раскрасавиц хоть не смотри…  Поди ж ты! -  воскликнул Тарасыч,  словно бы сам удивляясь силе своей страсти,  воспоминание о которой и теперь жгло ему сердце калёным железом.

-  Должно быть, стояща была собой эта Любаша? -  спросил кто-то из матросов.

-  Как кому,  а для меня краше не было, братцы! Другая вот и писаной красавицей считается, а на неё,  с позволения сказать,  начхать. Сиди себе со своей размалеванной павой, да и кричи "уа"!  Опять же, другая вовсе не красавица, а  по-твоему, скусу милей всякой раскрасавицы, хоча и самой королевны…  И я полагаю,  братцы,  что каждому  дадена Господом одна настоящая красавица,  значит и желанная.  Даже ежель ты в Севастополе, а она, сердешная, в Кронштадте примерно. Но сердце всё-таки чует,  какая табе назначена. И коль встретил такую,  тут тебе и крышка. Учует душа сродственную душу,  да только редко они присоглашаются. По этой причине люди многие неправильно живут, во грехе, в прелюбодеянии. Грызутся, сварятся… Каждая душа тоскует по другой душе, желанной.

-  А отчего же не женился на Любаше,  Тарасыч?

Вместо ответа Тарасыч сердито крякнул и яростно задымил своей вишнёвой люлькой.

-  Чем же вам пришлась по сердцу так Любаша,  и какая она была из себя? -  предложил вопрос Казарский, слышавший всю историю Тарасыча с самого начала. Он как-то случайно оказался на баке и не захотел уйти, не узнав, чем кончилась эта история любви простого матроса.

-  А была она, если вам угодно знать,  из себя вся аккуратненькая и росту скорее малого, нежели средневатого. Пряменькая, словно тополёк, вовсе такого деликатного сложения. Гибкая, ровно ивовый прутик, и на ходу легка. Всё в ней пребывало одно к одному. Личико было чистое-пречистое и белое-пребелое, даже загар южный не брал. Глазища большие, небесно-голубые и такие сторожкие. Стоит да озирается,  умница,  нет ли где опаски. Ведь всем известно, какой народ в Суджуке в ту пору жительствовал. И буйные чечены с дикими черкесами, турки, казаки за все грехи земные поротые-перепоротые, и армянины изворотливые с жидами лукавыми до чужого солоду ох, как охочими. По их иудейской вере осрамить бабу православную и вовсе не есть грех. А сколько солдатов охальных, да и нашего брата матросского, прямо сказать, касательно женского полу совсем бесстыдного…  Ну и она прегордо себя держала средь этого Содому и Гоморру.  Никаких этих любезностей не допускала,  Боже ни-ни…  Так взглянет, что холод пробирает аж до самого сердца. Умела таки взглянуть.  За неприступность гордую и прозвали её  "бесчувственной",  "каменной"…  А торговки промеж себя звали её не иначе как "рыжей Любашкой". Из-за волос ейных, золотистых. И опять же на неё злились,  так как не хороводилась с ими и совсем ихнего фасону не держалась. Горда и карактерна.  Годков ей было уже, как сказывали,  тридцать, хотя совсем на замужнюю не походила… Ровно девица молодая!..

Тут от такой неожиданности матросы ахнули.

-  А муж молодой был?

- Молодой, одних с нею лет. Крепкий, статью Господь наградил доброй…  Здоровый и пригожий мужик.

-  А человек каков?

- Хороший человек,  братцы,  старательный и с понятием. По торговым делам был трудолюб, оттого  часто и помногу в разъездах находился…  Пройдошливый, этакий оборотистый паря. А к супружнице своей он и вовсе души не чаял. Всё в глаза ей глядел…  Добёр с ней был страсть, и что она хотела,  то всё сполнял сполна… 

-  А она его любила-то?

- Сдавалось мне, что настоящей пристрасти к нему не имела. Почитала как супруга законного перед Богом и людьми, как надлежит жене доброй, а чтобы по-настоящему иметь приверженность до помрачения…  неприметно было. Но Григорий Григорьевич – муж ейный,  ничего этого не понимал, совсем в эти понятия не входил.

-  Ну, так как же ты, Тарасыч,  уха лишился? Да и при чём тут Любаня?

- Так ведь слухайте и не перебивайте, коль и взаправду интерес имеете. Из-за умственных моих разговоров она и допустила меня к себе в дом. Как-то опять надобно было боцману нитей хороших подкупить, так я и вызвался охотником сходить. Мигом был в лавке. Открываю дверь, вхожу, робею, да только вместо Любаши за прилавком муж ейный стоит, Григорий. Обрадовался несказанно, что пришёл покупатель, тары-бары. Скучно ему  в пустой лавке одному стоять, так он и балакает со мной. Давно ль шкуна наша возвратилась? Где были, что видели? Так я ему и про Константинополь всё рассказал, и про Средиземное море травлю, про италийцев,  про греков подневольных, про братьев наших сербов и болгар сказываю, как они супротив турка воюют. Меня, кажысь, прорвало, словно год молчал. Сам всё рассказываю да рассказываю, жду, когда Любаша появится, чтобы взглянуть. А тут она и  вышла. Слушает внимательно, глазами в меня впилась. Увидел её, поднялся с табурета и поклон отдал хозяйке как положено. Самого-то в краску как кинет. Однать виду не сказываю, что оробел,  продолжаю. И чувствую,  что при ей как-то всё  складей становится. А самому лестно, что меня слухает...

Григорий Григорьевич ещё вина вынес. Я отказался. Я всегда свою плепорцию умел блюсти. Это уж опосля того с якоря срывать начало…  Взялся я за шапку. А муж видит, что матросик перед им смирный и учтивый, и сказывает: "Будем знакомы, матросик. Заходи когда".  А Любовь Игнатьевна протянула руку свою и тихо-тихо молвила: "Счастливый вы человек… Вы свет видели, а  я ничего больше как этой лавки и не видела! Послушать вас и то, - говорит, -   очень даже  приятно…".

Как я вернулся на нашу шкуну,  даже трудно обсказать,  братцы,  в таком смятении чувств я находился.  Точно другим человеком стал…  И мир-то божий добрее стал, лучшим, чем тогда был, привиделся. Много разных дум в голове проносились и все о ней. Единственной и желанной…

-  Чего ж не открылся Любаше? Неужто,  думаешь,  не поняла б тебя, аль оробел от чего?

-  Да вы что, чумные?  Разве можно такие речи мужней бабе говорить? Нежь-то Святое писание поп табе в храме не читал?  Грех-то ведь есть тяжкий! Никак нельзя, но  от бабы ничего не укроется, ежели к ней приверженность испытуешь.  И Любаша, надо полагать, это своим бабьи сердцем чуяла, только виду не подавала,  а всё строже и правильнее становилась. Даже сказала как-то: "Вы,  говорят,  очень часто в лавку забегаете. Я этого не люблю! Так и знайте!"

Так я начал вечерами тайком бегать… в окно заглядывал…  Стыдно, что из-за бабы срамился. Зарок себе давал на берег не сходить. День, другой крепился,  а на третий, отпросившись – на край города к лавочке в окно глядеть…  Пить даже стал, чтобы в забывчивость придти. Линьков испробовал, а всё равно пил как последний человек. Опять шкуру драли, полировали на баке, почитай, кажный день, а я всё пил, пил и никак не мог войти в забывчивость. Скорее, наоборот,  всё сильнее и сильнее тянуло меня к Любаше…

* Продолжение следует