"Потомству в пример". Глава XXIV. Суд над экипажем фрегата "Рафаил". Приговор военного трибунала. Прощальное письмо Семёна Стройникова к Анне Сергеевне Гердт. (Продолжение 2)

"Вот она идёт, всё унимающая и усмиряющая Смерть…. Она всё ближе и ближе, а я не перестаю без устали вторить – слава Тебе!

Я ухожу один, молчаливо и мирно, как угодно Богу и моей Судьбе, и последнее, что смогу вымолвить, прежде чем предстать на суд пред Создателем, так это последний довод моей любви к Вам - слова прощальной молитвы: "Да святится имя Твое…".

Забыв, что она не одна, Анна Сергеевна, не обращая никакого внимания на стоящего в стороне Казарского, неожиданно зарыдала. Она заливалась горькими слезами, сполна предаваясь охватившим всё её кроткое существо горем. Гердт ревела навзрыд, вздрагивая всем своим телом, даже не силясь превозмочь подступившую к сердцу боль. Ведь Семён Стройников по-прежнему оставался её не просто любимым, а единственным боготворимым человеком, которого она сама выбрала из всего множества выгодных предложений, а посему не было в мире такой силы, которая могла бы вырвать его вот так легко и просто из её мягкого, любящего сердца. Она ревела и ревела так, как умеют реветь лишь только русские женщины, когда уже ничто не может унять их разбушевавшуюся душевную боль, когда уже на всей земле нет такого снадобья, чтобы помочь им вновь обрести тишину и покой. Она ревела белугой, как ревут простые русские бабы, враз утратившие навек свою любовь, а вместе с ней и всякий смысл своего дальнейшего существования.

Постепенно воля начала брать верх над чувствами и Анна Сергеевна несколько успокоилась. Заметив стоявшего в стороне и пристально следившего за ней офицера, она приосанилась и всё ещё дрожащим голосом извинилась. Казарский было намерился приблизиться к ней, но Гердт своим выразительным взглядом остановила его, давая тем самым понять, что желает остаться в саду в одиночестве. Он и без лишних слов понял, что у женщины случилось громадное и непоправимое горе. И только сегодня, сполна излив слезами всю боль своей утраты, она спустя какое-то время, а вернее, по прошествии очень долгого времени, сможет вновь обрести покой. Александр молча склонил голову в прощальном наклоне и быстрым шагом направился прочь из сада.

А Гердт принялась бродить по своему небольшому саду, все никак не решаясь продолжить чтение письма. Остановившись у молодой вишни, Анна прислонилась к её тонкому стволу плечом и вновь залилась слезами. Лёгкие всхлипывания вместе с нервной дрожью женщины передались дереву и оно невесомо затрепетало листьями и ещё сполна не успевшими выспеть плодами в такт содроганий её тела. Выплакавшись, Анна Сергеевна возвращается обратно к скамейке, присаживается и в который раз робко принимается за чтение письма.

"Сегодня поутру моё бездыханное тело будет найдено и затем без православного священника и отпевания его предадут холодной земле. Моим погостом станет мрачный берег студеного Белого моря, потому как подобных мне православный закон не велит хоронить на кладбище. Закон будет взыскательным ко мне и тогда Смерть приберёт меня к своим костистым рукам, а душа, освобождённая от бренного тела, птицею взлетит и предстанет пред взыскательным взором Господним держать за всё содеянное мною ответ. Над моею могилою не поставят крест… Кому же пожелается проведать нищенскую могилу и помолиться над ней за упокой души грешного раба Божьего? Кому же из всего множества людей станется дело до доведенного до самой крайности грешника, содеявшего самоубиение? "Самоубивец есть самоубивец и душа его окаянная блуждать осуждена между небом и землёй до скончания веков", – так примутся размышлять все, кто когда-то знавал меня. Так будут думать они, но только не Вы, дорогая моя Анна Сергеевна. Я не самоубийца и никогда ранее не смел даже помышлять, чтобы лечь в землю до сроку таким постыдным для православного человека образом.

Так отчего злой рок остановил свой выбор именно на мне, а не ком-то ином? За какие прегрешения я так жестоко наказан Господом? У меня было более чем достаточно времени, чтобы досконально осмыслить и понять всё произошедшее и сделать для себя должное заключение. И вот ответ - в этот страшный грех меня ввергли неуёмная жажда лавра и желание достичь успеха любой ценой. Я никого не чтил и ни с чьим воззрением не считался, как и не особенно тщился в выборе средств в достижении собственной цели. Единственным человеком, которого я искренне уважал и уважаю, люблю подобно брату, – это Александр Казарский. Я и прежде неизменно почитал его за духовное совершенство и человеческие добродетели, коими он был сполна награждён от рождения и вовсе не по причастности к известной высокородной фамилии. Уважал его за то, что, невзирая на такое же, как и у меня, положение в обществе – небогатого, принуждённого жить исключительно на казённый кошт, он, не усердствуя в этом, всегда отличался из всего скопища бездарных и чванливых людишек, для коих золотые эполеты были единственным украшением их сути. Они-то и могли похвастаться не столько умом, сколько звучной фамилией, да тугим родительским кошельком. В сравнении с ними Александр - это человек необыкновенного ума, блестящий офицер, который без чей-либо помощи добьётся сам ещё более достойного положения. Он, как и я, своим умом, своим рвением, своим завидным умением подчинять мимолётные желания и слабости главному – выбиться из никчемного сонмища людей бесталанных, ленивых и занять достойное его дарованию и способностям положение в обществе – уверенно шагал вверх по должностной лестнице, не наживая при этом себе недругов и завистников.

Вместе с тем кроме этих добродетелей Казарский обладает чувством высокой ответственности и врождённой благороднейшей чести. Его благородство не знает пределов, а безмерная преданность Государю и Отечеству – это поистине образец, достойный подражанию и не подлежит иному толкованию. Потому ему и только ему, этому святому человеку, я могу безбоязненно вверить Вашу дальнейшую судьбу, коль на то сложатся все необходимые для этого обстоятельства. Быть может, этим я смогу хоть несколько смягчить свою вину перед Вами и перед ним, моя ненаглядная Анна Сергеевна.

Лишь в одном я не повинен. Не виновен в том, что Всевышнему было желанно послать мне, как величайшее счастье, любовь к Вам. Я благодарен Богу только за то, что Вы есть, что Вы просто существуете и своим сиянием души озаряете путь заблудшему страннику. Я благодарен Вам, дорогая моя Анна Сергеевна, что Вы своей непритворною любовью, теплом своего чистого сердца согреваете и вселяете надежду в благополучное завершение всех мытарств, выпавших на мою долю. В последнее время мысли о Вас принялись занимать меня с такою силою, что я принялся ощущать всем своим  рассудком – уж не болезнь ли это, уж, карая, не решил ли Господь лишить меня разума? Однако я неоднократно испытывал себя и со всей уверенностью утверждаю, что если это и есть недуг, то именуется он Любовью. Это  страсть, которой Отцу Небесному было угодно испытать меня, а затем либо вознаградить, либо подвергнуть страшной каре. Я не выдержал испытания, а посему смиренно принимаю должную мне расплату, не переставая при этом произносить слова величайшей молитвы:
"Да святится имя Твое…".

Свеча уж давно догорела и погасла, а осталось столько несказанного. Однако у меня лишь несколько минут, чтобы завершить письмо. Осталось несколько минут, отделяющих меня от последнего шага, но я ещё успею сложить письмо в конверт и адресовать его Вам. Когда же вы получите это письмо, и Вы его прочтёте, то не нужно сберегать его. Без всякой жалости и колебаний предайте его огню. Пусть ничто временное и давно минувшее не нарушит умиротворения Вашей дивной души. Нежно целую Ваши руки и без устали произношу: "Да святится имя Твое…".

Вот она приближается ко мне всё ближе и ближе. Она уже рядом и я чувствую бездушное холодное дыхание Смерти. Но и теперь я не перестаю вторить, срываясь в последний крик: "Да святится имя Твое…".

Ещё миг и всё закончится совершенным смирением. И я, собрав остатние силы, совершаю последний вздох: "Слава Тебе!.."….

В конце письма привычной красивой размашистой росписи Семёна Михайловича Стройникова не было, стояли лишь его инициалы – три буквы: "С.М.С.". Дата на письме также отсутствовала.

С моря подул лёгкий вечерний бриз - и, точно высказывая сострадание неизречённым несчастьям бедной женщины, нежно и незлобиво зашелестел листьями летний сад. Бодрый морской ветерок всколыхнул густые насаждения ночных небесно-голубых фиалок, смешав их сладостный, дурманящий голову аромат с острым запахом многочисленных крошечных звёзд и созвездий цветков табака.… И в этот самый миг откуда-то с ночной выси Анне Сергеевне отчётливо послышалась тихая удивительная музыка, просто ошеломляюще изумительная музыка. Как будто всецело подчиняясь её громадному горю и целиком его разделяя, неведомый ранее ей голос спокойно продолжил чтение уже, так Анне казалось, прочтенного письма: "Моя родная, будь покойна и понапрасну не тревожься, не тревожься за меня, моя единая. Я уверен, что никогда не сможешь забыть меня потому как ты всегда останешься моей единственной, последней любовью. Успокойся, теперь я всегда нахожусь подле Тебя и ни на одно мгновение не перестану пребывать с Тобой потому, что мы любили друг друга всего один миг, но навсегда, на веки вечные. Об этом мы будем помнить всегда потому, что нам выпало на долю повстречать такую любовь, о которой люди только смеют мечтать, которая случается одна на тысячу лет.

Ты это помнишь? Несомненно, помнишь… Вот я чувствую твои слёзы. Ты плачешь - не плачь, успокойся, ведь мне так сладостно и так покойно от мысли, что ничего не забыла…

Ты простила меня, Ты простила меня, спасибо, родная…".

Анна Сергеевна погрузилась в бесчувствие. Сколько Гердт находилась в таком состоянии, она не ведала. Анна целиком утратила счёт времени и даже не заметила, что на смену летнему жаркому дню уже давно наступил вечер, что изнуряющий июльский зной сменился освежающей вечерней прохладой и южное полуночное небо на всём его бесконечном своде осветилось миллиардами ярких звёзд.

Убитая горем женщина медленно поднялась со скамьи и неторопливо, ничего не замечая вокруг себя, неуверенной поступью побрела к дому. В гостиной, у распахнутой настежь входной двери Анну Сергеевну ожидала встревоженная её долгим отсутствием Шурочка. Увидев хозяйку в крайне сокрушённом душевном состоянии Шурочка, было, предложила ей немного поесть и выпить чаю, но Гердт решительно от всего отказалась и направилась к себе. Оставшись одна в своей спальне, Анна Сергеевна принялась вновь и вновь перечитывать письмо Стройникова, всякий раз находя для себя всё новые и новые обстоятельства, которые ранее просто не замечала. Она перечитывала письмо с удивительным упорством до тех пор, пока, окончательно не истомив себя, не забылась острым нервическим видением….

На этом можно было бы поставить точку в нашем повествовании, если бы оно касалось лишь одного злополучного Семёна Стройникова. Но повесть наша, как это всем понятно, не о нём, а о его друге и товарище Александре Казарском. А посему смею предположить, что читателю небезынтересно будет узнать о судьбах иных наших героев, людей, окружавших Стройникова, так или иначе связанных с ним общим бытием, службой. Об этом читатель узнает, как и положено, в эпилоге.

* Продолжение следует