"Потомству в пример". Глава VIII. В которой рассказывается о переходе отряда кораблей под началом Казарского из Анапы в Одессу, а также повседневной матросской жизни на кораблях флота российского. (Продолжение 3)

Наконец, беспалый матрос, которого все звали Терентием, желая скорее узнать окончание истории, осторожно спросил Тарасыча:

-  А как же вы тогда отделались от шторма на шкуне?

-  Господь вызволил, а то бы давно царю морскому окаянному службу справно правили. Угомонил штурму Царь небесный… К полудню немножко небо просветлело, ветер стал слабеть. Мы только и смогли поставить бизань, да стакселя. Шкуна перестала артачиться и, словно объезженный конь после бешеной скачки по степи широкой, неторопливо пошла к Суджуку.  В светлое воскресенье мы кое-как доплелись и стали в бухте на якорь. Все рады-радёшеньки, что Господь уберёг от наглой смерти. Да не всех… -  перекрестившись, а вместе с ним и все остальные, Тарасыч продолжил:  -  Юнгу смыло волной, славный был малец, добрый мог выйти с него матрос. Петровича, кума маго, пушкой зашибло, которую сорвало с талей и по палубе начало гонять от борта к борту. Приступились найтовить – ему грудь и придавило. Уже в Суджуке, в госпитале, бедовый, и преставился. Слава Богу, что не довелось сердешному долго маяться на этом свете. Там, на госпитальном погосте, и почивает.

Опять неистово крестясь:

- Господи,  упокой душу раба твоего Матвея, да пребудет душа его в Царствие Твоем!

Буря эта и у Суджука свирепствовала, большое горе сотворила она в порту и в городе.  Многие даже ахнули, увидав нашу шкуну целой. Командир порта самолично на "Севастополь" приехал и всё капитана расспрашивал. Потом команду благодарил. А я, братцы,  только и думаю,  когда на берег отпустят,  и тогда сбегаю к Любашеньке поздравить с Воскресеньем Христовым. В Константинополе специально для неё гостинец по случаю припас: платок из тончайшего китайского шёлку. Отдам, мол, с крашенкой…

Как только привели в порядок шкуну, я обрядился по-праздничному и айда в лавчонку. А лавка-то заперта будет... так я по улочке - и в ихнее помещение. У ворот  Шамилька сидит, чечен из мирных, ихний работник. Молодой, а рожа у него уже совсем отчаянная, разбойницкая какая-то. Сидит это он и песенку свою поганую под нос себе гнусавит. "Нет", -  говорит, -  "дома хозяев. Ушли все".  Меж тем сам люто на меня так и смотрит. Брешет, вижу, собака паршивая. Так я не гляжу на него и шагаю мимо него в ворота, а он сзади: "Секим-башка тебе будет!".  Ну, думаю,  брешешь, однако, нехристь злая. И я ему ответил за "Секим-башку", как боцман учил нас. Один токо раз вдарил, ведь праздник-то у нас, православных, идёт светлый!

Отстал тогда он от меня, а я вхожу, значит, в горницу. Сидят они за чаем. "Христос воскреси!" Григорий Григорьевич обрадовался… "А в городе  думали, что вы все на шкуне потопли… буря-то какая нещадная выдалась!"

Похристосовались. Затем к Любане Игнатьевне, значит: "Христос воскреси!".  И всего меня то горячим потом обдало, то захолонуло,  когда с ней три раза христосовался. "Так позвольте, Любовь Игнатьевна, представить вам, значит, гостинец из Царьграда!"

Вмиг её лик стал строгим–престрогим, словно на образу Матери-Богородицы… "Не люблю, -  говорит, -  я этого". Ну, тут Григорий за меня вступился: "Не обижай человека, возьми платочек. Добрый гостинец!"

Взяла и в сторону, не глядя, отложила. А Григорий Григорьевич велел ей тут чаю мне наливать и стал сам расспрашивать,  как мы бурю пережили. "Очень жалели мы тебя, Трофим Тарасыч. Думали, что уже и не свидимся более. Любушка в церковь ходила и свечу перед Николаем Угодником ставила, о спасении вашем молила. Видать, дошла-то молитва". А Любаша сидит это, нарядная такая, в платьице светлом таком. Красивая-красивая, да свежая, словно утро вешнее, а глаза строгие. Молчит.

Обидно стало мне. И хоть бы слово приветливое сказала, что человек жив, мол, остался. Засобирался я тут, но, верно, и она сжалилась: "Что ж вы чаю совсем и не откушали?".  И как сказала она это, то ровно в третий раз родился, и  свет опять мил стал. Взглянул украдкой на неё… и строгости будто меньше в ней стало. Сидит, голову на руку оперла, слушает внимательно. А Григорий не с тем делом про бурю пристаёт рассказать. Тут я уже и начал. Любаша слушает,  дух затаила, губы стиснула, впилась в меня своими чёрными глазищами, аж страх пробирать начал. А как я кончил свой сказ, так враз поднялась и вышла из комнаты. Муж за ней, однако вскорости возвернулся и говорит: "Жалостливо ты всё очень обсказал, Трофим. В расстройство привёл Любашу…".

Посидели мы с Григорием немного и стал я с ним прощаться. Вышла Любаша. Глаза заплаканные, однако вид опять строгий. Подала руку - и ни словечка. А муж объявил, что завтра уезжает в Сухум, просил навестить жену и подсобить по хозяйству, ежель надобность будет в том какая, а то ихний работник Шамилька, басурман, только что разбойничать и умеет. Она отрезала: "Нечего навещать. Сама раньше справлялась и сейчас справлюсь. И мне дела, и Трофиму Тарасычу дела". Тут Григорий и осёкся, а я понял, что не допускает она меня к себе не от холодного сердца,  а от жалости ко мне же. Так я об этом смекнул, когда потом в раздумье вошёл.…  Как полагаете? -  неожиданно спросил Тарасыч. И, желая пояснить свою мысль, прибавил:

- Не желала,  значит,  чтобы я, видимши её,  всё больше приходил в безумие… Знала же она своим бабьим чутьём, что я потерянный совсем из-за неё… Ну и как женщина правильная,  не желая,  как прочие бабы,  играть с человеком, сберегала дистанцию.

-   А может быть, вы ей нравились, Трофим Тарасыч? -  робко спросил  какой-то молодой матрос.

Тарасыч грустно усмехнулся.

-  Ни на стока, братцы! -  проговорил он, показывая на кончик мизинца. -  Небось, сердце моё б почуяло. Уважать-то уважала, только за умственность и строгость,  но приверженности не было.

-  Ну, сказывай скорее, Тарасыч. Скоро на молитву, -  поторопили рассказчика слушатели.

- А далее сказывать придётся недолго. Как обескуражила меня на светлое воскресенье, я три дня со шкуны не сходил на берег. На четвёртый не стерпелось. Отпросился под вечор на берег  -  и айда в Гришкину лавку.
Вечер-то тёмный. Пробрался я в глухую улочку и припал к окну, гляжу…

Сидит Любашенька одна-одинёшенька и такая, я вам скажу,  печальная,  что сердце у меня  замерло вовсе. Стало так жалко её, и так самому тоскливо.… О чём печалится, голубонька?  Как вдруг около меня мелькнула тень,  а за тем что-то блеснуло молнией и полоснуло по уху. Гляжу: Шамилька, этот черкес с кинжалом…  "Я тебе и нос отрежу…  будешь ходить сюда".  Я увернулся и на него. Сцепились. Дюжий, собака, оказался, жилистый. Наконец, повалил я его и спрашиваю: "По какой-такой причине ты, собака подлая,  на меня с кинжалом по-злодейски кидаешься?".  – "И тебе, и ханым секим-башка делать буду… Зачем к ханым ходишь?" -  "А тебе что до этого?"  -  "Ханым меня не любит, а я ханым люблю, стерегу".

Приревновал, значит, чёрт басурманский. А Любаша на него никакого внимания не обращала…  И рожа-то, если б кто видел, страшная, чисто с преисподни чёрт поднялся… Опять на меня с кинжалом кинулся.  Стараюсь его кинжала лишить,  уворачиваюсь,  да успел,  однако, погань,  садануть меня в руку, повредил малёхо. Тут уж я тогда окончательно осерчал,  разумение потерял напрочь, в аккурат озверел…  Одной рукой у него кинжал отнимаю,  а другой – шо волка подлого душу за горло. И задушил бы его,  если бы  на шум Любаша с фонарём во двор не вышла. "Вы что тут делаете? Как вы тут оказались, Трофим Тарасыч?" - требовательно спрашивает она.

Я встал и молчу. Поднялся и чечен. Глядит из-подо  лба сердито, будто зверь какой. Любаша ему по-татарски… и так, и этак,  должно быть, что-то обидное…  Он выдрал у меня кинжал и к ней… к Любаше-то. Я мигом стал меж ними,  и кинжал пришёлся точно в плечо. Но уж после этой подлости я чеченца не очень-то соболезновал. Своей правой рукой, что была здоровой, по лбу вдарил этого подлеца сверху вниз, как у батьки на кузне по наковальне – он враз встал на колени и обрушился, лежит - не дышит, словно помер. Спужался я, что человека жизни  лишил. Хоть сволочь таку поискать ещё надобно, но мне ж такого права никто не давал. Рядом кадка стояла с дождевой водой для огорода. Окатил его, а  сам стою и думаю: жив злодей будет, аль уже на полпути к аллаху. Тут басурман зашевелился, застонал, так я его приподнял, к стене прислонил  и держу за шиворот. А он, собака,  мне в ухо шепчет: "Драка меж нами была… Ханым не было, не видел он ничего…". Путать Любашу, видать, не хотел… Поди ж ты, даром, что нехристь дикая, злодейская, а по-честному к бабе-то.

Любаша велела тащить его в сарай под ключ. Утром к околотному в полицию сведут для ответу.

-  Зачем, -  говорю,  -  не надо, - и стал прощаться. А она подняла фонарь да увидала,  что лицо и рубаха в крови, -  так и ахнула. И, словно виноватая, вся затихла, всё на меня так жалостно смотрит. "Идёмте, говорит,  в дом…. Обмойтесь и раны перевяжите. Я вам тряпок чистых дам".  Ну, я пришёл, обмылся – пол-уха, глянул, нет. Перевязался и прощаюсь… "Спасибо, говорит, что от черкеса спасли!..".  Тут я  уж не стерпел. Слёзы сами покатились ручьём, и я вон…  А вслед крик: "Трофимушка, родненький, прощай! Не ходи более ко мне. Так тебе и мне лучше будет. Я людям только горе, да страдания приношу!" 

Враз окаменел,  братцы,  я от этих слов. Ни рукой пошевелить, ни шагу ступить. Стою, шо истукан. Тут Любаша подбежала, обняла и так жарко поцеловала!..  В жисть никто из бабьего сословия так не целовал. Сахар ейных губ и крепость того поцелуя и перед смертью не забуду. Сколь отмерит мне Господь Бог, столь он в моём сердце жить будет.

Как очнулся от сна – не помню,  только Любаши и след простыл.

Ну, явился я на шкуну. Обсказал про драку с чеченом. Увели меня в лазарет, и там я с неделю цельную провалялся. Ухо и плечо залечил дохтур, а синцы да царапины, как на псе дворовом, сами сошли.

В конце другой недели навестил меня Григорий Григорьевич и сказывал, что Шамиля в участок свели, да только в тот же вечер он сбёг с околотку в горы, там и затерялся…  Никто его, понятное дело, искать и не собирался. Дело на том и скончилось. Так, значит, вот как я уха лишился!-  заключил Тарасыч.

-  А Любашу вы больше не встречали?

- Встречал… Как поправился, заходил в лавку попрощаться. В Константинополь стали мы собираться,  а оттедова велено было идтить в Одессу.

-  Что ж она, встретила тебя как,  Тарасыч?

-  В строгости. Будто ничего и не случалось: ни драки с чеченцем, ни крови, ни слова доброго, ни поцелуя жаркого… Но, как я стал уходить, опять пожалела и говорит: "Не поминайте меня лихом… Бесталанная я…". А я уж открылся ей тут и вовсе: "Век вас помнить буду,  потому что дороже вас нет и не будет для меня человека на этом свете!". С тем и ушёл.

Вскорости наша шкуна ушла в море. А мне хоть на свет не гляди… Так прошло три года. Наконец, я опять попал в Суджук. Сошёл на берег,  ног под собою не чую, лечу к лавке… А там Григорий… Не узнал его сразу, постарел… Осунулся… Голова, будто снегом припорошена… Увидел меня - сперва обрадовался,  да потом как заплачет, что дитя малое. "Что с тобой,  Григорий Григорьевич?". Тут он объяснил мне, что Любаша год тому уехала в святой Иерусалим и отписала ему, чтобы  её больше не ждал… Просила прощения… И объясняла,  что  странницей сделается, божьей правды искать станет во земле обетованной…".  И тебя, Трофим, вспоминала. Прислала крестик и велела тебе его отдать, когда с морей возвернёшся…

Вот он, братцы, заключил Тарасыч, открывая ворот форменной матросской рубахи и показывая маленький кипарисовый крестик.

-  Когда в свой час помру, то пусть с им и схоронят,-  прибавил он, нежно целуя крестик. -  Успокой, Господи,  её смуту душевную! -  как-то умилённо,  со смирением проговорил Тарасыч и перекрестился.

В эту самую минуту с юта донеслось: "Команде на молитву!". Четыре раза ударил судовой колокол.

Матросы, подавленные услышанной историей, молча пошли на шканцы, куда  вынесли и разложили походный алтарь.

Казарский ещё несколько минут постоял в глубокой задумчивости, прислонившись к борту. Казалось, забытая им история собственной любви проснулась в душе Александра и сдавила его саднящее сердце с новою силою. Светлый образ любимой  Анны  Сергеевны  вновь заполонил его дум и сознание.  На какой-то миг ему представилось, что он отчётливо не только видит, но и слышит её далёкий и милый, ласкающий слух, точно пение сирены, голос. Вот она перед ним стоит молодая, красивая, стройная брюнетка, с прелестными тёмно-карими, почти чёрными, страстными, словно южная ночь, глазами. Лицо её задумчиво, слегка грустно. Временами, забыв о своей горести, она улыбается ему, показывая маленькие, ослепительной белизны, зубки.  Анна  Сергеевна украдкой бросает на него быстрые, как молния, полные жизни, блеска и огня взгляды и тотчас же скромно упускает их, прикрывая глаза, словно сеткой, длинными густыми ресницами и снова принимая задумчивый прежний нерадостный вид.

Отчего она всегда невесела? Ведь она молода, если не сказать более, почти юна. Даже если её чувство к покойному мужу было настолько глубоким и искренним, то время должно было вылечить её раненую душу! Прошло уже столько лет, а она готова в монастырь… А может, это всего лишь искусственная маска, и она любит, но кого? Неужели и впрямь Семёна? Ну что ж, тогда я рад за Семёна и за неё, они достойны друг друга…

Тяжкие размышления, нежданно нахлынувшие на Казарского, прервал голос старшего офицера брига лейтенанта Бельского:

- Господин капитан, команда на молитву построена…

Казарский и не заметил, как подошёл Бельский. От неожиданности вздрогнул и несколько растерянно ответил:

- Командуйте…  Начинайте без меня. Я тут побуду…

- Вам нездоровится, Александр Иванович? Может, помочь… - по-дружески спросил Бельский, но Казарский не дал ему договорить и перебил его.

- Нет, спасибо, я вполне здоров. Просто мне показалось... я вспомнил об одном человеке, весьма дорогом для меня, и не совсем, как видите вовремя. Лучше бы забыть об этом и почти забыл ан, нет! Крепко, весьма крепко держит меня… Да вы ступайте, любезный Владимир Дмитриевич, я останусь тут, хочу побыть немного один.

Бельский, приложив сложенные два пальца правой руки к козырьку походной фуражки, развернулся и направился на шканцы, а Казарский как завороженный смотрел на огромный раскалённый диск огненно-красного черноморского солнца.

Солнце уже почти касалось линии горизонта. День на корабле заканчивался. Ещё немного - и наступит тёплая тёмная южная ночь. Она откроет взорам своё бесконечно-чёрное, усыпанное мириадами больших и малых, ярких и приглушенных, неповторимых своей необъяснимой красотой  небесных светил небо. А покамест, глядя на занимающиеся и блекло мерцающие на тусклом вечернем небосводе светила, растроганный от услышанной незатейливой истории непорочной любви простого матроса, Казарский помимо своей воли предался раздумьям: "А ведь какая-то из этого сонмища светил неразрывно связана невидимой, прочной нитью с моей судьбой… Приспеет час, когда грешная душа оставит моё бренное тело, оставит  этот мир и устремится ввысь, на встречу к Творцу. Однако, к всеобщему счастью, этот час сокрыт от нас, смертных, непроницаемою завесой таинственности и непостижимости космоса. Познание истинного смыла и уразумения Жизни и Смерти, самого часа, когда она, костлявая, приспеет к рабу Божьему, возбранено самим Творцом. И верно, так как неутомимая, всегда озарённая уродливо-страшной улыбкой дама ещё ни о ком не запамятовала и ни к кому не запоздала. Незачем торопить её приход, грех это страшный и перед людьми, и перед Богом.  А ещё большим согрешением есть – это самому призвать Смерть к себе. Страшнее греха никак нет, разве что свершить предательство веры дедов-прадедов своих и Отечества любимого!".

Ночь минёт и кончится… Наступит утро и опять всё начнётся с начала: побудка, приборка, артиллерийское учение… А может, учений и не будет, может, завтра грянет сражение "За Веру, Царя и Отечество!", которое станет для тебя последним. Тогда приспеет она сама за своей жуткой данью…  Смерть неумолимо, во всей своей ужасающей красоте и силе, соберёт свой оброк. И предстанешь тогда, раб божий,  перед Господом нашим ответ держать. Оттого каждый матрос, стоя на молитве, обращался всем своим сердцем к Всевышнему, моля его о здравии родных и близких, о крепости духа и просил простить ему грехи земные вольные и невольные: "Господи! Прости мя, грешного! Господи! Спаси и сохрани раба своего…"

* Продолжение следует