"Потомству в пример". Глава XIII. В которой уже сотник Яков Панченко предстает перед читателем как агент российской разведки. Находчивость и проворство простого казака в чрезвычайных обстоятельствах. (Продолжение 2)

"По прибытии моём в Айдос я узнал, что неприятель, имея в сборе при Айдосе более 30-ти тысяч войска, с наступлением хорошей погоды, повторит свои покушения против Правод. Окромя того, есть верные сведения, что турки весьма опасаются прибытия нашего флота к Бургасу, от которого Айдос отстоит всего лишь на 24-е версты. По всей вероятности, появление нашего флота в Фаросском заливе заставит неприятеля стянуть значительные силы к Бургасу и отвлечь его внимание от Правод…

В Ахиолло, - читал он, - видел строящиеся батареи в несколько десятков пушек разного калибра. Появление же русской эскадры в заливе навело страх на турок, вовсе не предполагавших видеть здесь суда наши в столь позднее и неудобное для плавания время года…".

Нет, не постарался, видимо, "приятель". "…в несколько десятков пушек разного калибра" - разве это сведения? Ради этого не стоило брать на себя риск и идти в поиск.

Сообщение от "приятеля Д.": "Сызополь расположен на полуострове, отделённом от берега низменным перешейком, имеющим около 100-а сажен ширины.

Жители состоят из греков, занимающихся судоходством.

Город обороняется со стороны моря – тремя батареями; с поля – каменною, хорошо укреплённою стеною и редутом, устроенном на возвышении на перешейке.

Вода получается из колодезя, находящегося между стеною и редутом. Сверх того, вёрстах в трёх к юго-востоку по берегу моря есть фонтан с хорошею для питья водою.

К северу от города лежит два острова: Св. Иоанн и Кирпос. Они защищают обширный рейд Сызопольский от северных и восточных ветров, делают его самым удобным и безопасным пристанищем для флота. На сих островах имеются в наличии по две надёжно сокрытые от взора со стороны моря батареи общим числом пушек по пятьдесят на каждом острове.

Все берега залива, исключая восточную сторону, весьма способны для высадки десанта."

Следующий листок от "приятеля Ш.":  "Ахиолло – прекрасно укреплённый город, расположенный на низменном мысе и населён наиболее греками.

Жители довольствуются водой из фонтанов, в которые она проведена с гор, поэтому легко может быть отрезана.

Город обороняется с севера и с запада батареями, расположенными при городской стене. На южной стороне, обращённой к морю, также устроены башни. Всего насчитано мною семьдесят две пушки. Восточная же часть крепости имеет естественную оборону, заключающуюся в отмели, далеко в море простирающуюся, и подводных каменьях, что делает несбыточным доступ больших кораблей на расстояние пушечного выстрела. На ближайшем к западу мысу находится редут с двенадцатью орудиями, кои надежно защищают город от приступа, ежели будет принято решение ссаживать десант на малых гребных судах. К северу от Ахиолло лежит солёное озеро. С этой стороны город менее всего защищён.

Из  сведений, полученных от верных нам греческих рыбаков, в Миссемврии  на верфи сооружается военный корвет, кой в скорости будет готов присоединиться к турецкому Черноморскому флоту.

Бургас расположен в самом углублении залива Фаросского. Жители состоят из греков и булгар. Вода в городе колодезная, хорошая.

Оборона Бургаса с морской стороны состоит из 2-х батарей по сто стволов каждая, установленных на оконечностях города. С сухого пути он имеет вал и ров, вооруженный батареями общим числом в шестьдесят пушек. С этой стороны доступ к нему несравненно легче, чем со стороны залива…".

Секунд-майор взглянул в конец послания. "Между тем с непритворною покорностью моею, остаюсь Вашего превосходительства и Отечества нашего смиренным слугою, Виктор Попазогло".

Слова. И там и тут слова, сплошная вязь слов. Но сквозь эту вязь и у Попазогло и у остальных конфидентов Сухорукову виделась лишь одна мысль, лишь одно устремление чьей-то невидимой ему руки – склонить русских к безумному рывку на Константинополь. Все "приятели", работающие с ним, и эти донесения, полученные сенатором, схожи в одном – они неизменно доносят о слабости турок, о том, что они готовы разбежаться при одном слухе о приближении русских армии и флота.

Почему французский и австрийский  послы так едины в стремлении склонить русских к походу на Валахию? Не стоит ли за ними кто-то один, кто движет их рукой, пишущей донесение? Может, сам визирь или кто из его генералов, расставивших ловушку и думающих теперь, как бы заманить в нее русских? Должно быть, так и есть. И чем больше думал над этим Сухоруков, тем зримей становилась в настоящей вязи слов донесений опасность, тем слышимей становилась для него невидимая и неслышимая русской разведке хода крадущегося зажравшегося британского левушки. И ой, как недаром "приятель Д." допытывается в своих эпистолах о замыслах нашего командования, а какой-то Попазогло советует, когда и куда надлежит нам наступать.

Сомнения эти пришли майору в голову давно, ещё в начале этой войны. Дабы проверить их, он сразу же отправил в те края своих лазутчиков и многие их донесения подтверждали его опасения. Но хватит ли ему времени и сил вовремя открыть английский заговор и выявить британских шпионов?

Когда сотнику Якову Панченко велено было немедля отправляться в Каварну, в ставку армии, первой его мыслью было желание сказаться больным. Он сразу понял, кто и за чем прислал за ним. Года не прошло, как вот так же приехали к нему посыльные в синих мундирах. И не понять было, то ли для почета сопровождают они его, то ли служат ему  конвоем. Но тогда, едва завершив дело и вернувшись в полк, он сказал себе: "Всё, хватить!".

И вот опять.

- Ганна! Собирай-ка в путь-дорогу, - он притворился, будто ему весело. Пусть и вправду думает, что едет он в дорогу, в Екатеринодар, а оттуда прямехонько в Екатеринослав.  Пусть и вправду думает, что едет принимать коней для своего полка. Пусть думает так.

Но чего же собирает она его, как на войну? "Вот бисова жинка, чует, однако!" - подивился сотник. Сколько раз ездил на войну – не плакала, а сегодня, прощаясь, прижалась  к нему и заголосила, будто уже по убиенному. Пришлось даже на жену цыкнуть, чтобы перестала голосить, да причитать – не перестала, вот баба глупая.

Знал сотник Яков Панченко, что ежели Господь сподобит ему, то  на возвратном пути непременно купит гостинцев и ей, и детишкам. Не знал, да и не мог поручиться только в одном, а будет ли тот обратный путь написан ему на роду...

В Каварне сотник быстро нашел секунд-майора. Когда майор поднимался по лестнице в отведенный ему кабинет, сотник уже ждал его у дверей.

- Здорово, Яков!

- Здравия желаю, ваше благородие! – ответил, как припечатал. Не горласто, как на плацу, но и не чрезмерно тихо, а именно с той долей куражу, который полагается в таковых апартаментах и при данных обстоятельствах.

- Ну что, Яков? Поздравляю с новым чином… Что служба твоя?

Расположившись в  удобном кресле, секунд-майор не торопился предложить сотнику стул, а тот, как и полагалось делать это, не ответил, но отрапортовал: полк-де его на отдыхе, когда же опять идти в дело, о том лишь начальству ведомо. Когда секунд-майор кивнул ему, наконец, на стул, сотник вновь не сел, как это сделал бы гость, придя в дом к хозяину, а только лишь исполнил приказ садиться. Майор участливо расспрашивал сотника о домашних его делах, о здоровье матушки, о детях. Они исправно обсудили все эти вопросы, хотя оба отменно понимали, что секунд-майор не для того находится в ставке господина фельдмаршала, а сотник вовсе не ради этого проехал верхом сюда не одну сотню верст. Когда эта тема оказалась исчерпанной и оба почувствовали, что беседа должна перейти к самой сути деликатного дела, сотник вскочил вдруг и вытянулся, подобно как на смотре:

- Ваше благородие! Дозвольте сказать слово!

Секунд-майор даже смешался на какое-то мгновение от такой дерзости. Но тут же кивнул и даже через силу милостиво полуулыбнулся, будто бы говоря, дескать, люблю я этаких храбрых и отчаянных богатырей. Хотя храбрости супротив начальства поклонником не был и её ценителем себя вовсе не считал.

- Я, ваше благородие, что осмелюсь заметить. С прошлого года, как посылаем был вашей милостью на турецкую сторону, после того мне не раз довелось в стычках участвовать. Осенью этой опять плашмя палашом меня по голове достал, правда, не свой улан, а янычар. Однакоть с того мне легшее не стало. Уж мнилось мне, что уже не жилец на этом свете, полагал, что каюк настал, не стану более жительствовать. Но вот, жив остался, только память отшибло. Из турецкой и молдавской речи, почитай, и половины не осталось. Ровно как каленым клинком отрезало. Не гожусь я более в ваши дела. Увольте, помилосердствуйте, ваше благородие. Дозвольте обратно в полк воротиться.

Не умел врать начальству сотник. Ото лжи своей покраснел до самых корней волос. Но поймать его на наивном вранье или сказать, что не верит ему, Сухорукову было никак нельзя. Это был не подло-лукавый корчмарь и это майор понимал сам, а посему сокрушенно покачал головой и посочувствовал:

- Плохи твои дела,  Яша, весьма плохи. Трудно тебе придётся. Авось, Бог не выдаст. Из толмачей кого взять – можно взять, вот только толку будет мало с той затеи. Сам понимаешь, что здесь ратный человек потребен, да ко всему иному еще и не простой. Так что, окромя тебя, сотник, отправлять мне к поганым некого и невыполнимо, ибо всякого прочего верная смерть лютая дожидается.  А ты сие поручение осилишь… А посему, не откажи в любезности, сослужи-ка, братец Яков, еще раз службу нашему Отечеству многострадальному и Господь, и Государь-Император тебя не забудут.

Вроде бы и не приказ, а так, одни слова. Точно бы даже просят его, но так, что "нет" уже  не выговоришь – язык сразу чужим сделался. И понял сотник уже, что идти всё же придётся. От этой мысли ему стало так жаль себя, что в одно мгновенье его лицо потемнело, потом так же быстро покраснело. Высокий лоб сотника враз покрылся крупными каплями пота.

- Ведь как же получается, ваше благородие? Ну, был я в плену, ну, научился я турецкой, греческой да молдавской речи так, что никто меня отличить ни от турка, ни от грека не мог. Через то и бежать вышло. А теперь что же? Ужели мало того, что в турецкой неволе я безвинно за христианскую веру муку адскую принял. За что же сейчас страдаю? Когда мои товарищи в честном бою будут, мне по поганым базарам шнырять, да каждый миг себе смерти страшной ждать? Где же справедливость, ваше благородие? За что мне по гроб жизни такие мытарства выпали?

А ведь прав был сотник Панченко. И в плену претерпел он, и сейчас свою ратную долю наряду с другими несёт. Так мало того, ещё и он, секунд-майор, не оставляет его своею милостью. А вся-то вина его в том, что на чужих языках изъясняться свободно выучился.

- Ладно, - Сухоруков махнул рукой и добавил притворно: - Возвращайся домой, да поспеши. Выступать приказ по весне будет. Через Дунай полки пойдут. Сколько там турок и где они, мне то неведомо. А уж командирам тем паче. Как в тёмном лесу там солдатушки наши будут, и сколь их там поляжет от сего неведенья, я тебе сейчас не скажу. И никто сразу тебе того не скажет. По осени сосчитаем, кто в земле остался, а кто в неволе сгнивает. Кровь-то их, сотник мой дорогой, на тебя ляжет, как ты тут не крути. Будут твою душу душить бездыханные  герои наши не только до потери памяти тобою, а до глубокой утраты  разума. Станешь в покаянии своё спасенье искать, да только не сыщешь его. Видел я на своём веку таких… Чего стоишь? Иди, возвращайся в свою станицу, к жене, да на печку…

Сотник опустил голову и видно было только, как побледнела его шея. Секунд-майор нервно поднялся с кресла и молча подошел к окну, повернувшись к сотнику спиной, давая тем самым ему понять, что более им говорить не о чем.

Под вечер следующего дня из Каварны выехал человек нероссийского вида. В его повозке тяжело груженной был при нем медный, да кожаный товар, каким обычно торгуют многие торговцы на восточных базарах. Коляска и кони были турецкими, захваченные у турок в военном обозе. Когда солнце начало склоняться за горизонт и в стремительно сгущающихся  сумерках  стало тяжело разбирать извилистую дорогу, он спешно свернул с дороги и, отъехав в сторону, остановил коней за высокими кустами можжевельника. На редкой весенней траве он расстелил молитвенный коврик и повернулся лицом к востоку. Наступило время вечернего намаза.

Сотника Якова Панченко больше в этом мире не существовало, пребывал купец средней руки Махмуд Керим из Бургаса. Он не единожды проезжал по своим торговым делам через Кавказ и Болгарию, изъездил вдоль и поперёк Румелию, доводилось бывать и в Молдавии. Посещал даже  Одессу. На ярмарках, по торговым рядам и в многочисленных гостиницах, да на постоялых дворах, где ему зачастую доводилось останавливаться, везде были люди, знавшие его раньше, вели с ним торговые дела, оставаясь в немалой для себя выгоде. По этой причине Махмуд Керим был для них желанный гость и партнер, просто приятный собеседник. Но прежде чем оказаться там, ему предстоял неблизкий и опасный путь вдоль побережья Болгарии, мимо Варны в Сызополь, а оттуда – в Истанбул...

- Салям алейкум!

- Алейкум ассалям!

Махмуд Керим привычным жестом поднёс руку к тюрбану, затем к сердцу. Склонившись в полупоклоне, он успел про себя отметить, что вошедший был уже немолод, не из торговых людей и явно не из военных. Впрочем, мало ли кого можно встретить холодным зимним вечером на постоялом дворе, что расположился на краю оживленного тракта? Чиновник? И правда, на поясе чернильница и рядом с ней в сафьяновом футляре калиям – специальная тростниковая палочка для письма. Возможно,  это и был бы писец, если бы не этот дорогой сафьяновый футляр, свидетельствующий, что вошедший занимал более высокое положение.

- Аюб-ага, - представился вошедший. – Доверенный по сбору податей светлейшего падишаха. Да продлит аллах его дни!

- Да продлит аллах его дни! – подхватил Керим. – Я, недостойный купец, обрадован и польщен вашим высоким обществом. – Широким жестом он указал на подушки, разложенные на полу, и дважды хлопнул в ладоши, вызывая слугу разжечь кальян для гостя. Пока мальчик-невольник занимался этим, Керим успел рассмотреть пришедшего и отметил про себя его хитрые свиные глазенки и плотно сжатые в ниточку губы. "Это губы скупца и святоши, а уши, как у филина, как пить дать норов его завистливый и злой", – поразмыслил купец.

* Продолжение следует