"Потомству в пример". Глава ХV. Возвращение капитан-лейтенанта Александра Казарского домой. Избавление Казарским от каторги главного шкипера Черноморского флота Автомонова. Александр сознается Вере Павловне в своей сердечной привязанности. (Продолжение 2)

Он сразу признал в мичмане сына главного шкипера флота Автомонова. Да и не узнать его было невозможно, так он был крайне схож с наружностью своего известно всем отца. Тот же богатырский рост,  крепкая, несмотря на юный возраст, стать. И вместе с тем, в его внешнем виде, в его твёрдом, уверенном голосе, в умении себя держать и не терять собственного достоинства в крайне досадной ситуации чувствовалось внутреннее благородство человека честного и беспорочного.

Получив от многих офицеров флота об Автомонове-младшем прекрасные отзывы и не имея возможности знать его лично, Казарский с нескрываемым интересом, пристально рассматривал стоящего перед ним молодого человека. Он знал, что сын шкипера, не соглашаясь с грубостью и жестокостью своего отца, с его тиранством не только прислуги, но и с диким деспотизмом своих родных, порвал с ним всякого рода взаимоотношения, покинув родительский дом и довольствуясь скромной казённой квартирой.

- Коль обстоятельства действительно не терпят никаких отлагательств, прошу  пройти ко мне, – и, указав рукой на дверь в комнату, пропустил вперёд  мичмана.

Войдя в комнату, Казарский предложил Автомонову сесть на стул и, не отводя от него своего заинтересованного взгляда, немедленно осведомился:

- Собственно говоря, чем обязан вашему визиту, господин мичман?

- Вы, должно быть, слышали, что по результатам ревизии из Петербурга моего отца уличили во всяческих тяжких  нарушениях, а если изъясняться открыто, то и в казнокрадстве, и в мздоимстве. Многие капитаны показали на него и дали ревизорам из Морского министерства свои свидетельства. Следствие близится к завершению и скоро должен состояться суд… Я с отцом неизменно бранился по этим обстоятельствам, так как моим представлениям о долге и чести неизменно пребывали неприемлемыми и более того – враждебными исповедуемые им суждения о долге, о государевой службе, о семье и доме…

Казарский, внимательно слушая Автомонова-младшего, продолжал молчать, не мешая юноше выговориться, излить накопившуюся в его душе за многие годы горечь обиды, унижений от тирании родного отца и собственного перед этим бессилия. Ему, Казарскому, только сейчас стало приходить понимание доподлинного благородства и духа истинной добросердечности, душевности и любви к ближнему, царивших в пусть не богатом, но зато по-настоящему ему дорогом родительском доме. Что, верно, то верно – родителей не выбирают, и ему, Казарскому, с родителями очень посчастливилось…

Между тем Автомонов, довершая рассказ о злодеяниях своего батюшки по отношению к нему и близким, внезапно замолчал. Молчание это уже довольно затянулось,  угрожая перерасти в неприличную паузу. Однако Казарский неотступно продолжал хранить тишину. И тут молодой Автомонов, словно читая его мысли, произнес:

- Что, верно, то верно – родителей не выбирают, и мне с отцом не повезло… И всё же я, его сын, зная, что вас на допрос к ревизорам пока не вызывали, великодушно прошу, уповая на ваше благородство, вернуть ему какую-то весьма значительную для него бумагу, которая хранится у вас. Этот документ весьма важная деталь в деле против него, способная упечь его в Сибирь до самого скончания его веку. Пребывая в полном нервическом расстройстве, в бреду, отец не перестаёт повторять, что эта бумага может стать для него подорожной на каторгу. Я не знаю, что это за документ, но умоляю вас вернуть его или уничтожить. Подтверждений в виновности отца в злонамеренном нарушении им своих обязанностей и без ваших свидетельств более чем достаточно, чтобы быть снятым с должности. Речь даже не о нём и не обо мне, а о моей матушке и сестре. Представьте, сударь, какой выдастся участь несчастной дочери каторжника…

Тут сын Автомонова внезапно замер. Казарский взглянул на мичмана и увидел, как его могучее тело охватила нервная дрожь, высокий чистый лоб покрылся крупными каплями пота. Вся его внешность лучше всяких слов разъясняла, что молодому человеку тяжело объясняться и более он говорить не может. Но всё же, справясь с приступом душевного отчаяния и нервозного потрясения, он тихо, почти неслышно, одними губами, словно бы слова молитвы прошептал:

- Мы уповаем на вас и чаем, что, может, после благополучного завершения всего этого дела он вновь станет добрым человеком, почитающим Закон Божий и презирающим воровство, властолюбие и деспотизм, каким его знавала в дни их молодости моя любезная маменька.

- Ну что ж, ни вы, ни тем более я вашего отца к этому не понукали. Каждому воздастся по заслугам если не на земле, то на небесах… Я не Господь Бог, чтобы карать вашего отца за содеянные им грехи или отпускать их. Для нас, мирян, живущих, пока мы в пути земном, есть суд мирской, а когда придет час предстать пред Создателем – он сам воздаст каждому по его делам сущим и помыслам истинным.

- Господин Казарский, будьте милосердны не к отцу, даже не ко мне, а к моей матушке!.. – взмолил его Автомонов-младший.

Казарский задумался. Ему было на самом деле жаль молодого Автомонова и до крайности неприятно выслушивать его стенания о спасении казнокрада и вора. Ну да ладно. Снят с должности с позором "главный шкипер всего флота" - уже хорошо, есть, значит, правда на земле нашей грешной. А за содеянное Автомонову-старшему ответ держать всё равно придётся там…  При этой мысли  Казарский, обернувшись к углу, в котором стояли иконы, осенил себя крестным знаменем, после чего подошёл к секретеру. Открыв ключом маленький замочек, он поднял крышку. Быстро отыскав среди многих бумаг нужный листок, Александр достал его и молча прочитал, после чего показал документ мичману.

- Надеюсь, почерк отца узнаёте? – тихо спросил он у Автомонова.

- Да, это его почерк… А что там написано?   

- Ну, а вам-то на что это знать? Это вовсе вам и не надобно ведать. Передайте своему батюшке и матушке, что капитан-лейтенант Казарский у вас на глазах сжег этот документ, и более нет бумаги, способной упечь его в Сибирь.

С этими словами Казарский поднёс автомоновское признательное письмо к яркому язычку пламени свечи. Листок бумаги принялся неторопливо схватываться огнем. Он то разгорался, то вдруг начинал угасать, словно говоря, что не желает пропадать в жарком пламени. Однако, не в силах более сопротивляться возрастающему жару, лист вскоре занялся ярким полымем и резво догорел на блюдце, превратившись в небольшую кучку нечистого чёрного пепла, продолжающего мерцать тусклыми, меркнущими сполохами умирающего огня.

Не ожидавший от Казарского такого поступка, сын Автомонова стоял и молча смотрел на него завороженным немигающим взором, будучи лишённым какими-то незримыми силами способности двигаться и говорить.  Постояв так какое-то время в полном безмолвии и очнувшись от зачарованности деянием капитан-лейтенанта, Автомонов принялся горячо его благодарить. Однако Казарский не стал слушать лившиеся словно из рога изобилия слова благодарности и признательности.  Указав на дверь, он скупо произнес:

- Довольно клятв и изъяснений. Всё это ни к чему, коль дело уже сделано. Идите домой и передайте, что я спас его от суда людского, хотя остаюсь уверенным в том, что, содей кто иной хоть сотую долю сотворённого вашим отцом, то   был бы незамедлительно осуждён на бессрочные каторжные работы. Так пусть же готовится к суду Божьему…  Более вас не намерен задерживать, я чертовски устал и хотел бы отдохнуть…  Честь имею, господин мичман!

Автомонов попрощался кивком головы, и чётко, по-военному повернувшись через левое плечо, бодро вышел из домашнего кабинета Казарского.

Действительно, мичман Автомонов ушёл, но на  жизненном пути у Казарского останется стоять непреодолимой преградой бывший главный шкипер Черноморского флота Автомонов Афанасий Фомич. Казарский подспудно осознавал, что  шкиперу ещё суждено будет сыграть свою роковую роль в его жизни и службе. Но когда они ещё встретятся, этого не ведали ни Автомонов, ни Казарский. Автомонов же знал, что он обязательно дождётся удобного момента и отомстит своему обидчику за всё сразу, а пока нужно всего лишь терпеливо ждать своего часа…

А ведь и дождётся, но не всё сразу. Об этом рассказывать ещё не настало время, а пока мы расстанемся с уже бывшим шкипером Черноморского флота Афанасием Фомичом и проследим за судьбами наших главных героев. Это будет намного интереснее и увлекательнее…

После ухода Автомонова-младшего Казарский ещё долго оставался в раздумье о превратностях человеческой судьбы. Достаточно было ему проявить ничтожнейшую решительность и не сжечь компрометирующий главного шкипера документ, а только передать его в нужные руки, как досточтимому  Афанасию Фомичу до конца дней своих пришлось бы убирать  снег не только в Сибири, а на всех просторах необъятной Российской империи…  Правильно ли поступил он или зря поспешил уничтожить письмо Автомонова, Казарский не знал. С одной стороны,  ему было искренне жаль этого человека, погрязшего в тяжких смертных грехах и уже не ведавшего, что творит, а с другой стороны, в груди офицера кипела непримиримая благородная ненависть честного человека своего Отечества и флота к жалкому татю и жулику.

- Ну да Бог с ним. Господь ему судья… - подумал Казарский. – Время рассудит и выкажет, прав был я или нет в том, что не упёк казнокрада на каторгу. Хотя, если вор искренне раскаивается в содеянных делах, то в суде нужды нет, а коль притворство всё это, то он себя ещё явит и тогда ему уж не уйти от суда праведного, суда Божьего…

От неприятных раздумий отвлекла его Надюша. Проводив за дверь молодого Автомонова, она зашла  узнать будет ли Александр Иванович пробовать абрикосовое варенье этого года и подавать ли к столу самовар. Увидев Надюшу, Казарский улыбнулся и быстро вышел из своего кабинета в гостиную, где на столе уже всё было готово к чаепитию. За столом на своём господском месте сидела Вера Павловна и по всему было видно, что дама заждалась завершения аудиенции.

- А где ваш друг? Отчего он так быстро ушёл?  Надо было его к чаю пригласить. У Надежды сегодня пироги удались на славу… Тесто лёгкое, как никогда… Надобно было его представить и к чаю позвать, а то как-то не совсем пристойно вышло… - не умолкала Вера Павловна.

- Да полно же вам пустым беспокоиться, дорогая Вера Павловна. Мы уж лучше с вами и с Надюшей по-семейному, келейно попьём чаю. А чай на самом деле ароматный. С ним любые пироги в объеденье будут, а Надюшины…

Казарского прервал натужный звон колокольчика в прихожей. Надюша, недовольно выговаривая, вышла встречать непрошеных гостей.

- Воистину говорят, что незваный гость хуже татарина. Даже чай не дадут попить спокойно. Должно быть, опять к вам, Александр, нелёгкая кого-то принесла, - с грустью в голосе тихо проговорила Вера Павловна.

Действительно, в гостиную быстро вошла несколько оживленная Надюша и как-то не так, как всегда бойко, запинаясь, сообщила:

- Александр Иванович, тут к вам матросик прибёг с письмецом от вашего друга. Я письмишко-то у него взяла, а самого на кухне оставила. Угощу его там чаем, да и пирожка служивому дам отведать, поколе вы тут письмо читать станете. Чай, сирота казённая на харчах своих флотских истосковался по домашней снеди. Кто ж его пригреет и приголубит… - поняв, что сказала лишнего, умолкла Надежда и как-то робко протянула в своей руке конверт Казарскому.

Казарский принял конверт, извинившись перед Верой Павловной, быстро открыл его и принялся за чтение, а Надюша тихо вышла из гостиной на кухню. Быстро прочитав скорее записку, чем письмо от своего друга Семёна Стройникова, он откинулся на спинку стула и задумался.

- Что-то худое? На службе злоключение содеялось? – осторожно спросила Вера Павловна.

- Да нет. Слава Богу, на службе всё славно. Семён Михайлович – друг мой давнишний, решился на сватовство, наконец-то. Вот и просит меня быть при нём в этот радостный для него час и поддержать, когда станет  просить руки у маменьки невесты… - подчёркнуто сдержанно, не спеша и невнимательно, ответил ей Казарский.

Скупость объяснения и неприкрытая в голосе грусть внезапно открыли Вере Павловне ответ на изводивший её всё это долгое время вопрос. Значит, всё-таки не только одною службою жил их Александр. Значит, всё-таки какая-то барышня, точно Елена Прекрасная с яблоком раздора не давала душевного покоя их любимцу и стояла разлучницей между двумя молодыми блестящими морскими офицерами. Как же она об этом не сообразила раньше? Ведь смекни в свое время и можно было бы  помочь своему Александру чем-то. Посоветовать что-то, отвлечь или, наоборот, поспособствовать определению их отношений. А теперь что делать?.. Мысли в голове Веры Павловны ураганом проносились одна за другой, сталкиваясь, набегая друг на друга, смешиваясь и заводя бедную женщину в тупик без всякого из него выхода. Только спустя некоторое время она смогла осознать, что не только не ведает, как помочь Александру, но и не в силах произнести что-нибудь дельное и путное, так как не знает, что обычно говорится в таких сердечных тонких случаях.

- А кто же будет эта счастливейшая из счастливейших девиц? Ведь я-то уж точно знаю наперечёт всех барышень на выданье не только в Севастополе, но и по всей округе, –  бережно и мягко спросила Вера Павловна.

- Да, конечно же, знаете вы её хорошо. Она же почти соседка вам. Их дом немногим выше по улице, – скрепя сердце ответил Казарский.

Ответил и не ответил, а так, через силу выдавил из себя слова Александр. К этому шагу Стройникова он был не готов. Где-то в сердце Казарский полагал, что у Семёна к Анне нет глубоких и искренних чувств, что это просто-напросто лёгкость нрава общительного по своей натуре Стройникова, просто мимолётное увлечение и не более того. А здесь вот такое представление… Что тут теперь делать?

- Да не скрытничайте, Саша, откройте же, наконец, её имя… - мягко и в то же время настойчиво спросила Вера Павловна.

- Анна Сергеевна… Гердт… - преодолевая сдавивший горло спазм,  глухо ответил Казарский.

Вера Павловна закрыла глаза, не зная, что ему сказать. Теперь она вполне явственно осмыслила весь драматизм наступивших обстоятельств в судьбе  их постояльца, который по воле судьбы-злодейки, помимо своего желания и не ведая того, стал почти самым родным, почти самым близким для них с Надюшей  человеком. Забота об этом славном молодом человеке приобрела значение смысла всей их тусклой, однообразной вдовьей жизни.

* Продолжение следует