"Потомству в пример". Глава X. Караван покидает Одессу и берёт курс на Новороссийск. Встреча в море с «Ганимедом» и пленёнными «султанами». Спор между старыми комендорами «Соперника». (Продолжение 3)

Радостные моряки на "Ганимеде", как и на "Сопернике", выстроились вдоль борта. На рыскающем, плохо слушающем руля "султане" призовая команда приветствовала русские корабли громкими криками "Ура!", бросая вверх свои бескозырки, уносимые  тут же ветром в море. Поравнявшись с бригом и его пленённым транспортом с расстояния кабельтова, моряки "Соперника" смогли в деталях разглядеть повреждения на "Ганимеде" и сдавшемся турке.  

Сам бриг был почти не поврежден. В его бортах виднелось несколько наскоро заделанных аварийным лесом корабельными плотниками пробоин. Все мачты и реи были целы, такелаж обтянут.  На некоторые паруса ещё не успели положить заплаты и обшить, а не поддающиеся починке заменили вообще новыми.

Вот с призом дело обстояло куда хуже. Большой, новый, по всему видать, совсем недавно спущенный на воду турецкий транспорт в отличие от брига, смотрелся до чрезвычайности жалко. Борта были жутко обгоревшими.  На них не оставалось живого места от гари и повреждений разного толку. Пробоины в бортах, что ниже ватерлинии, были кое-как заделаны, остальные, что хоть немного повыше, оставались зиять открытыми и обнажали весь ужас пережитого боя. Через них виднелись сплошь разбитые палубы, на которых отчётливо вырисовывались тёмно-бурые пятна высохшей крови и следы недавних пожаров. До матросов "Соперника" доносился жалобный скрип и стук ни на минуту не прекращающих свою работу помп, высасывавших поступающую в трюмы израненного корабля морскую воду. Рангоут был либо разбит, либо срублен. Первая фок-мачта была наполовину разбита прямым попаданием ядра; грот-мачта стояла почти целая с остатками краспиц и лонга-салингов.  На ней кое-как висела грот-марса-рея с сорванным парусом, который жалко трепыхался под каждым порывом ветра.

Матросы с завистью провожали взглядом медленно уходящие на своё место корабли и радостно-возбуждённо обсуждали представляемые детали победного боя. До Казарского и Бельского, стоявших на решётчатой площадке юта, донеслись восторженные слова бомбардира матроса 1 статьи Семёнова, восхвалявшего капитана "Ганимеда" лейтенанта Катукова и капитан-лейтенанта Стройникова, командовавшего сражением:

- Ай, да, лихой на "Ганимеде" капитан! Просто морской дьявол! Ведь как разделал "султана" - чистая ужасть! И наш-то Семён Михалыч – удалой да разлихой молодчина! Спуску турку не даёт! Так и лупит басурмана, так и лупит не жалеючи!..

Слышавший эту восторженную оценку капитану "Ганимеда" и своему товарищу, даваемому матросом его корабля, Казарский не выдержал и несколько рассержено, и с нескрываемой едкостью выпалил, обращаясь к Бельскому:

- И правда, кого-кого, а лейтенанта Катукова со Стройниковым на флоте всяк знает. У них закон один: бей-круши врага против всяких правил, пока не сгорит иль не утопнет в пучине... И о резоне таковской бойни спрашивать не сметь – ведь враг и есть враг, значит, умять супостата под самый его  корень, чтобы встать более не смог, и есть главный закон войны! И это правильно! Победителей не судят!..

Тут Казарский смолк и несколько задумался, но тут же опять продолжил свою мысль:

- А вы, любезный Владимир Нестерович, спросите его, какая в том избиении нужда была? Ведь готов пари держать, что турок флаг спустил ещё до того, как его подожгли. А наш герой и рад палить что есть мочи. Продолжал бить со всех орудий, доколе дымом вежды  не застлало! Ну и дошалился, что вместо приза – гора обгоревших головешек... Конечно, что зимой и дровишки в радость, да только дороговатые-с эти дрова будут! Что по мне, так я бы лучше новый транспорт на службу Отечеству нашему любезному определил бы! Какой транспорт был, какой транспорт французы туркам пожаловали, а мы его разделали в щепки... Теперь одна у них забота, как сей приз до порта дотащить ближайшего, да пленных ссадить на берег.

- А транспорт огромный он взял, - поддержал разговор Бельский. – Пленных у него, надо полагать, душ триста будет, не менее того. Вот только не видно, где они.

- Скорее всего, все в трюме. Палуба почти безлюдна. Смотрите, коней осталась  пара. А от корабля один обгоревший переломанный корпус остался, - всматриваясь в приз Катукова, не переставал возмущаться Казарский. – Господи, помоги ему, грешному, дотянуть это корыто разбитое до Николаева...

Между тем, бомбардир Семёнов распылялся всё больше и больше, превознося меткость комендоров с "Ганимеда". Слушавший его Трофим Корнеев не выдержал и с неприкрытою язвительностью передразнил своего товарища:

- Морской дьявол... А по шо корабль такой попортил? Неужто нам он помешал бы? Наш брат сам себя взрывает в отчаянности, шоб вражине не пасть у полон, а тут свои же султану турецкому подсобляють – турки не взорвались, так мы сами уже своё добро спалим!

Семёнов в своём запале не хотел соглашаться с авторитетным матросом, к коим по сроку службы и наличию серьги, относился Тарасыч:

- А шо, брат, хочешь, шоб турок своего "султана" целёхоньким,  как монпансье в красной коробочке с бантиком барышне пожаловал? Неужто не знаешь, комендор, шо с пламеня, не обгоревши, не выходють!

- От того и не выходють, шо заздря палят. Раз ты комендор справный, своё орудие наводи с умом и по надобности. Целься, шоб расстроить и сокрушить ворога, а, сокрушивши – береги: раз в полон пошёл, то, значит, это уже твоё добро.  Всем знамо, шо добрый хозяин ни в жисть своё кровное добро заздря переводить станет. Попробуй, сунься к нему, так сразу за топор хватится... Так как это есть его добро, кровное, потом и кровью нажитое! И за этого турка моряки с "Ганимеду" своей кровью сполна заплатили, головы сложили молодые, а ты палить...

Семёнов и слушавшие их спор матросы как-то враз умолкли, и, может быть, впервые в жизни задумались о той цене победы, которую  всегда так щедро оплачивают русские воины  и на суше, и на море. Возможно, что только сейчас он понял, что взятый приз и был тем единственным памятником павшим в сражении матросам, который так не по-христиански извели их же братья.

Казарский повернулся лицом к Бельскому и с горечью промолвил:

- Вот видите, дорогой Владимир Нестерович, все, что я пытался вам пояснить и донесть до разума, так нетрудно и понятно двумя предложениями объяснил простой комендор. Жаль только, что этого не понимает наш бравый Катуков, да мой друг Стройников. Крайне жаль…

Тут Казарского прервал придавленно-приглушенный, срывающийся на визг голос юнги-первогодка Файзуила Зябирева, пробирающегося через толпу стоящих на верхней палубе брига матросов к самому борту корабля. Будучи татарином по рождению и по вере, хитросплетениями своей судьбы, Файзуил каким-то образом был заброшен на военную службу. Да не в пехотный какой-нибудь там полк, а на корабль, где служить по велению Царя-батюшки разрешалось только русским, украинцам да белорусам – чисто славянскому православному люду. Иные народы и народности великой империи на государевы корабли никоим образом не допускались!

- Ай, шайтан! – взвизгнул Файзуил и протянул свою тонкую смуглую руку на пленённый корабль, где на палубе, привязанные к коновязям, стояли лошади.

Возле одного большого, крупного коня, высокую холку которого пеленал ветер, возился матрос с "Ганимеда". Он пытался потуже перевязать тонкой брезентовой  лентой подломленные передние ноги раненного вороного скакуна. Несмотря на приличное расстояние, было видно, что раны доставляют бедному животному нестерпимую боль и страдания.

- Вай, вай, вай! – жалеючи раненого коня, мотал головой Зябирев. – Хорош конь, шибко хорош конь! – не унимался причитать молодой татарин.

- Ой, Файзуилка, - строго осудил татарина Чапленко, - у тя, мабуть, очи косые, раз ты на коней косишься. Люди дырки в борту "султана" считают, а твои глаза на конягу косятся! Вот хропнет тебя турка, такого раззяву ятаганом своим, выпустит требуху, шо из пса дохлого, от тоди и побачим, чи будет твоя коняга по тебе плакать.

- Моя мал-мала шибко коней любит. Моя коней любит, как корабли любит.... - с лаской в голосе бедственно возразил татарин старому матросу..

Казарский сочувственно посмотрел на юнгу, растроганного страданиями благородного животного, однако на войне, как на войне, без жертв, без страданий, без крови и без смертей - не бывает. Пройдёт время и паренек повзрослеет, научится принимать удары судьбы, не поддаваясь жалостливым чувствам юношеской сердобольности. Хорошо бы, чтоб только его сердце и душа в сражениях среди уймищи смертей и рек крови не очерствели,  не стали каменными, а сохранили человеколюбие...

А пока Казарский повернулся к бомбардирам и, глядя прямо в глаза Семёнова, спросил у него:

- Семенов, вот перед тобой "султан". Положим, он целый. Положим, даже, что это не транспорт, набитый войском, а боевой бриг. Отличный, маневренный, готовый к сражению корабль - конечно, что пострашнее будет неповоротливого транспорта. Куда, Семенов, ты стреляешь? И чем стреляешь?

Бомбардир прищурился, мысленно метясь в "бриг":

- Потопить, ваш-бродь, добрый бриг скоро не потопишь… Я б, вашскородь, в грот-мачту метил. Чтоб повалило ее. И еще б хорошо пожар учинить!

- Ай, да, Семенов! Ай, да, разумная голова! – засмеялся одобрительно Казарский.

- В самом деле, ваш-бродь, надеяться "Сопернику" на то, что, продырявив корпус добротному кораблю, он одолеет его, не приходится, - вмешался в разговор Трофим Корнеев, лучший бомбардир брига. – Тут игра должна быть, - как в жмурки. И учинить такое представление можно! Попади в мачту, повали ее. Паруса упадут на палубу, всех накроют. Вот корабль и потерял управление. Турок барахтается под тяжелыми полотнищами, ровно шо его жинка в парандже. Когда-то он еще из-под них повыползает!

Все, рядом стоящие, дружно грохнули смехом. А Корнеев, словно не замечая этого, продолжал:

- А случается, попадет бомбардир в какой-нибудь штаг,  - вот она победа. Перебит штаг – ослабело натяжение в рангоуте и снастях. Паруса провисли, точно бельё на верёвке.  Ветер уже в них не играет и корабль уже не корабль, а так – корыто.

- Только вот в этот штаг надоть еще угодить… - ревниво ухмыльнулся молодой канонир Иван Писанка.

- Молодцом, Семеныч! – со всей серьезностью одобрил рассуждения Корнеева лейтенант. – Еще адмирал Ушаков учил: стреляя, думай. В корпус попасть не мудрено. Метить надобно в наиболее чувствительные места. Конечно, нет места на корабле более опасного, чем крюйт-камера. Попади туда хоть искра – от корабля только взбрызг на воде. Да вот в нее еще попасть надо, она оттого так изощренно защищена на самом днище корабля. А вот рангоут, снасти, натягивающие паруса - на виду. Вот и умей довольствоваться! Ушаков первым начал метить в них, осознав, какую они несут в себе уязвимость!

- Я б, ваш-бродь, - горячо заговорил Писанка, - брандскугелями "султана" так забросал бы, так забросал бы, шоб в огне уси две мачты сгорели. Хвылынка, - був "султан"  и нема "султана", став дровамы для титкы Христины.

Матросы снова грохнули смехом.

- То-то ты палишь – море шипит. То не долетел твой шар, то перелетел. Писанка палит – море горит, за бортом уха варится! – сквозь смех подтрунивал над молодым канониром Семеныч, и, обращаясь к Казарскому, высказал свое мнение. – Я б, ваш-бродь, в грот-руслень метил! И не брандскугелем, а книппелем, книппелем его!

Писанка покраснел с досады:

- А попал бы в руслень, Тарасыч?

- Да уж не оконфузил бы "Соперник", салага! – улыбнулся Трофим Тарасович.

- "Не оконфу-у-у-зил бы",.. - передразнил молодого бомбардира Писанка. – Хиба "султан" в бою от так ровненько повзе,  як тот шо за "Ганимедом" як цуцык за барышней на мотузке? Он же ж вертеться, як уж на сковородке!

- За рассуждения – молодцы, братцы! А вот какие вы в бою будете – увидим! – подбодрил матросов Казарский.

- Да уж не подведем, ваш-бродь! Будьте покойны! Не осрамим! – Раздались воодушевленные голоса матросов… 

И впрямь, не пройдёт года, как многие из  этих моряков, служа уже на "Меркурии", явят всему миру пример беззаветной верности единожды данной отечеству присяге. В неравном сражении маленького брига они покажут образец русского бесстрашия, русского героизма и самоотверженности, вступаясь за честь Родины, за честь Андреевского флага,  за честь Великой России. Это будет настолько невообразимый пример отваги, мужества, умения сражаться и побеждать, что многие сочтут это измышлением,  рождённым страхом перед во много крат сильнейшим ворогом. Но мы-то знаем, что это было, и это действительно было! Ещё немного, ещё чуть-чуть и мы, дорогой читатель, всё узнаем, а пока наберись терпения. До конца нашего повествования осталось уже немного.

* Продолжение следует