"Потомству в пример". Глава III. Из которой читателю становится известным о ссоре Казарского с главным шкипером Черноморского флота Автомоновым.

Они, как это принято в закрытых военных гарнизонах и в провинциальных заштатных городках, располагали совершенно верными  сведениями о своих соседях и о других жителях города больше, чем те знали сами о себе. Вот такие нравы и обычаи были в то далёкое время. Хотя почему в "далёкое" и "были"? И теперь жизнь любого закрытого гарнизона мало чем отличается от жизни Севастополя начала XIX века. А по сему все и считали, что Казарский, наконец, добился того, о чём всегда мечтал каждый флотский офицер -  его назначили на капитанскую должность. Вот потому теперь он из кожи лезет вон, чтобы быстрее стать в одном ряду с теми, кто считаются уже бывалыми и чтимыми командирами кораблей Черноморского флота, то есть съели на службе не один пуд соли.

Однако те, кто действительно знали Казарского, прекрасно понимали, что произошло что-то другое, более страшное и трагичное в его жизни. И вовсе не одно  желанное  назначение капитаном на старенький бриг, от которого, скорее всего, другой на месте Казарского  нашёл бы массу ухищрений и  попросту отказался, стало причиной его нечеловеческого напряжения сил, которые он без жалости и устали отдавал обустройству корабля, обучению команды, подготовке к будущим походам и сражениям. Он  полностью, весь, без остатка, отдавался службе только для одного, чтобы забыться от сердечной тоски и печали в своём труде - праведном и полезном.

В который раз он вспомнил своего старого отца с его неиссякаемыми нравоучениями. Да и не мог он поступить иначе, когда ему вверили сотню человеческих жизней:

- Прежде чем что-то сделать – семь раз подумай, Сашенька, а нужно ль тебе иль кому другому то, что ты собираешься делать, - слышались в его рассудке родные старческие нотки голоса давно уже умершего несчастного отца. - Но, взявшись за дело, то исполнить его обязан до конца и в самом лучшем виде, ибо в твоих поступках не только честь твоя, а равно и всех Казарских! Помни об этом всегда, сын.

Казарский уже не один раз подумал о случившемся, и, будучи глубоко верующим человеком, находил, что то, что произошло - произошло по воле Всевышнего. А раз так, то и менять в жизни что-либо ему не стоит. Время всё расставит по своим местам, время всё рассудит… Поэтому он и дома стал появляться всё реже и реже.

Вера Павловна с Надюшей догадывались об истинной причине такого поведения Казарского, но он и слушать не хотел, чтобы поделиться с ними своими бедами. Бедные женщины, особенно Надюша, уж и не знали, с какой стороны к нему подойти, чтобы выспросить всё. На все её ухищрения и уловки он только и отвечал:

- Полно, Надюша, полно волноваться. Ничего ровным счётом не произошло. С чего ты взяла, что у меня что-то случилось?

- Так ведь лицом изменился и словно другой стал, как подменили, барин, - чуть не плача, отвечала Надюша.

- Ну, вот! Опять заладила, барин… – хотел было передразнить её Казарский, но не стал этого делать, чтобы не к месту ненароком не обидеть женщину.

Он отлично понимал её желание помочь ему и отчего она волнуется так за него. За это Казарский был искренне благодарен ей и Вере Павловне, но понимал, что помочь в этом деле они ему не смогут, а лишь расстроятся сами, добавив ему и себе лишних переживаний. Поэтому он молчал и пытался делать вид, что ничего не произошло.

- Вот я уже изменился, а сама меняться не желаешь. До каких пор я у тебя в баринах ходить буду? Я что, помещик твой?

Надюша растерялась. Она всегда терялась перед железной логикой рассуждений Казарского, и никогда в этот момент не могла не только разбить его крепкую логику, но и чётко ответить на его аргументы. Видимо, ей не хватало образования, а точнее, у Надюши его вообще не было. Но у неё было то, что дороже  и главнее целого воза знаний различных академических наук, у неё было большое доброе и отзывчивое сердце. Она и Вера Павловна умели сострадать. Об этом знал Казарский и за это искренне любил их, всячески стараясь по мере своих сил ограждать этих благородных женщин от повседневной грязи скучной гарнизонной жизни, не утруждать их и без того серую жизнь своей болью и печалью.

Он всегда оправдывался и пытался найти какое-нибудь веское объяснение. Однако слова оправдания Александр находил с трудом, и они в его устах неизменно звучали, как правило, совершенно не убедительно,  смотрелись до крайности нелепыми и какими-то по-детски наивными:

- На службе дел собралось, а времени осталась самая малость. Да и помощи нет должной. Снабжение – фарс! Бумаг больше исписываю, чем краски получаю, а скоро в море….  Вот и печалюсь от этого, дорогая Надюша!

Надюша с Верой Павловной, повидавшие многое на своём веку и знавшие о морской службе не понаслышке, не могли поверить аргументам Казарского, но и не могли вызвать в нём желание поделиться с ним своим наболевшим. Так и продолжало тянуться время в их доме.

Пока Вера Павловна с Надюшей горевали-думали, как помочь Александру в его сердечных делах, а в том, что в сердечных, они уже не сомневались, Казарский занимался ремонтом брига и не оставлял надежды добиться разрешения установить на нём снятые ранее орудия. Рапорты, технические записки с расчётами и чертежами буквально завалили походную канцелярию адмирала Мессера. Не прекращающиеся обращения молодого командира с рапортами и прошениями по тому или иному вопросу доводили от природы горячего, взрывоопасного характера Мессера почти до исступления, когда писарь подавал ему на рассмотрение очередное ходатайство лейтенанта Казарского. В такие минуты к нему в каюту не решались входить и старшие офицеры, предпочитая дождаться, когда огромного роста богатырь с широкими плечами и объёмистой грудью выдыхался в своём гневе. Но странным было не то, что он впадал в гнев при виде новой бумаги от лейтенанта, а то, что, отойдя и поостыв, Мессер приветствовал все новшества, проводимые на бриге Казарским. Часто бывало, что если он сам не мог найти общего языка с главным шкипером флота Артамоновым Афанасием Фомичом, то тогда обращался с этим ходатайством к адмиралу Грейгу.

Выслушивая благоприятные отзывы о молодом командире, Грейг всякий раз убеждался в своём правильном решении и давал указание Автомонову об обеспечении "Соперника" необходимым шкиперским имуществом согласно поданному списку. Но, однако, и это не гарантировало Казарскому получения для приведения корабля в порядок  требуемого шкиперского имущества. Не отказывая в выдаче, подчинённые Автомонову баталеры умудрялись какими-то им одними известными способами  выдавать всё сполна и даже, как могло показаться на первый взгляд,  более указанного. Но стоило доставить всё полученное на корабль, как оно, имущество, буквально исчезало, прямо таяло на глазах. На флоте давно все командиры кораблей знали об этом феномене Автомонова и называли его в шутку не иначе как "Основополагающим правилом интендантской службы или "законом Автомонова":

- Ежель для корабельных нужд и поддержания в порядке и чистоте бортов надобно десять бочек краски, то согласно "Правилам Автомонова" пиши тринадцать, а то и все четырнадцать…

Однако, как говорится, не пойман – не вор.

На флоте считали, что рано или поздно Автомонова погубит златолюбие. Но почему-то златолюбие не губило уже многие годы пребывающего в должности главного шкипера флота. Скорее, наоборот, дом Автомонова, расположенный за городом, был уже больше и богаче, чем у командующего. Знающие люди, собравшись вечерком в трактире, поговаривали, что скоро главный шкипер достроит третий этаж и строить будет, как и первые два, за казённый счёт казёнными мастеровыми. Но, опять-таки, только говорили, побаиваясь мстительного и злопамятного Афанасия Фомича. Уж больно ловок был Автомонов…

Но с такой настойчивой и такой надоедливой "флотской мелкотой", как капитан этого полусгнившего брига, Афанасий Фомич встретился впервые.

- Добро, что удалось убедить адмирала не ставить орудия на "Соперник" согласно прежнему штату, а обойтись одним бомбическим орудием. А то только одного уксусу да брезенту сколько надобно будет? Не напастись… А там и команда комендоров на корабль приписана будет… Это ж опять этих проглотов  кормить, поить, да одевать,  хочешь – не хочешь, а придётся ...  -  лениво думал главный шкипер.  -  А всё почему? Да потому, что всякая "мелкота" на себя адмиральские эполеты напялить норовит вместо того, чтоб повнимательней свою рожу в зеркале рассмотреть… Ха-ха-ха!.. Неуж-то и правда, что этот, как его, Казанский иль Хазарский, за живца на ловле турецкого султана будет? А ведь похож-то будет, точно, что пескарь и есть! – и Автомонов опять зашёлся своим громким неприятным смехом.

Будучи от природы рослым и крепким человеком, лишённый физических упражнений, Автомонов к своим неполным пятидесяти годам достаточно основательно отяжелел. Но в его просто огромных руках всё ещё сохранялась дюжая силища. Внук крепостного из Воронежской губернии, получившего из рук самого Петра I вместе с волей и дворянскую грамоту за отличие в строительстве флота, Автомонов был и не злым и не добрым, но сохранил родовую черту крепкого и хваткого хозяина. А по сему был уверен, что если генерал-адмирал Грейг был только командующим Черноморским флотом, то он Автомонов Афанасий Фомич хозяин всего Черноморского флота. А раз так, то и вёл себя как хозяин, не желая общаться с "флотскою мелкотою", держа её всегда на приличествующем для себя расстоянии.

- И всё бы было хорошо, да только этот лейтенантишко покою всё никак не даёт. Вот и сейчас, то ли разум свой потерял, то ли страху лишился… Уже все давно по домам чаи гоняют, а я как пудель в цейхгаузе сижу и лейтенанта… тьфу! Опять запамятовал фамилию, должно  быть переработал. Да ну, эту мелкоту к лешему! - думал Автомонов, удобно развалившись в своём мягком кресле с подлокотниками. - Переработал… всего-то три бочки уксусу да пару с краской с этой лохани.

Краску Терентий возьмёт, пора ему свой магазин красить, а уксус ждать нужно, когда транспорт с Таганрога вернётся и смотреть, сколь живых денег с того будет. Добро, что капитан этого "Слона" с понятием не то, что это Казарский. Надо полагать, что у лейтенанта ума и впрямь больше не только по должности и званию, но и по тому, что в жизни толк знает.

Мыслям Автомонова не было ни конца, ни краю. Он и отсчёт времени потерял, размышляя о своей жизни и службе, жизни других людей, кому уже продал,  кому ещё нет, сколько ему будет стоить строительство нового дома, если начать его строить. Сыну скоро жениться приспичит, не в казённую же квартиру с молодой женой. Сейчас пусть бесится, коль охота, время у него ныне такое…  А как жена да дети на свет появятся, так немедля поумнеет. Ещё не раз тогда отца добрым словом помянет за науку добрую, лоботряс, недоросль…

Пока Автомонов, погружённый в размышления о жизни, находился в своем кабинете, на причальной стенке у цейхгауза кипела работа. Моряки выносили  кули со смолой, выкатывали бухты  каната, краску, бочки с уксусом, разгружали подводы с песком, пересыпая его в ящики и в мешки.  Всё это грузили на рабочие баркасы,  которые сновали между причалом и стоявшими на бочках  в бухте щёгольского виду кораблями: "Меркурием", "Орфеем" и "Ганимедом" - младшими братьями брига "Стрелок". Корабли готовились к выходу в крейсерство  у берегов Северного Кавказа для прикрытия русских  войск экспедиционного корпуса генерала Любомирова под Анапой. По всей основной шестикилометровой бухте, которая называлась Большим рейдом, и по рукаву её – Южной бухте стояли картинно красивые, хотя и с убранными парусами, корабли, фрегаты, бриги, бригантины, корветы, яхты, тендера, транспорты, шхуны и многочисленный купеческий флот, задействованный на время боевых действий для нужд флота, готовый к выходу в море.

Хотя в русском флоте  не принято было сообщать команде, куда, с какой целью идут корабли, но матросы всё равно это знали во всех подробностях от своих жён или просто от базарных торговок.

Все самые свежие городские новости и новости флота можно было узнать на рыбном базаре. Матроски и местные торговки  всегда раньше самих матросов и их начальников  узнавали самые свежайшие новости флота: куда и для чего, какие, а главное, когда должны вернуться корабли обратно в Севастополь! Естественно, что эти новости они узнавали из одних только им ведомым достоверных источников, о которых и не стоило их спрашивать – могила! Конечно, что можно было к этим слухам относиться достаточно скептически и с известной долей недоверия, но, как правило, эти новости и слухи были верны и правдивы. Эти вести с невероятной скоростью передавались друг другу по рынку под  большим секретом, а дальше по всему городу так, что в течение дня только самый ленивый не знал всех новостей в мелочах городской и флотской жизни.

Покончив загружать огромные бочки со свежей питьевой водой на баркас, "матросы-водовозы" присели тут же, на стенке, на тюки с паклей для конопаченья швов  обшивки корабля.  Судя по внешнему виду, какой-то озорной юнга - первогодок из этой команды выдрал из сваленных в кучу тюков клок пакли, сплёл из него девичью косу, и, приладив её к себе под бескозырку, нарочито визгливым голосом, имитирующий бабье пение, принялся заливаться, распевая частушки. Веселые шуточные частушки юнга пел красивым, задорным, звонким голосом, многие куплеты из их морской жизни, отчего в них часто слышались чисто матросские выражения. Такие выражения считалось крайне неприличным употреблять в присутствии дам, и они, по возможности, скрывались, обычно от дамских ушей. Но флотские дамы, особенно труженицы рынка, проникая в тайны морской науки и бытия, отлично постигали эти речения вместе с законами жития военного города. Вместе с тем женщины, как и мужская часть города, свои знания старались скрыть друг от друга.

Вокруг балагура собрались матросы и начали кто подпевать ему, кто приплясывать. Кругом  зазвучал весёлый задорный смех решивших немного отдохнуть матросов, добро, что унтера сами где-то запропастились…  Работа на стенке  замедлилась, а вскоре и вовсе прекратилась. Только громовой раскат басистого голоса главного боцмана  "Меркурия" Холодова Ивана Терентьевича, известного не только на бриге "Меркурий", но и на всех других кораблях эскадры Скаловского под прозвищем Иерихоныч,  в один миг прекратил начавшееся веселье моряков:

- Во вражье племя, нашли, когда  бесовской песнью глотки свои собачьи драть! Как раз к вечерней молитве и скончите  возить скарб шкиперский! Ещё не ели, а петь!.. И х-тоб-то глотку свою драл, а то ентот карась,  шо от бабы, как чорт от ладану тикает!..  Ежели вы не хотите вечерять, то с такой службой у меня без харчу все останетесь, пока не свезёте все добро на корабль и не сгрузитесь. А от я  без харчу своего не останусь. А чичас вашему балагану подыграю, спляшете все у меня "барыню", да так, шо веселье энто по гроб жисти не забудете и на страшном суде сказывать со всеми подробностями по всей хформе будете… А ну, держись за морды свои!!!

Матросам повторять два раза не пришлось, так как известность свою Иерихоныч  снискал не одним  своим громогласным голосом, но и кулаком… Кулак у него был и вправду знаменит. Бывалые матросы сказывали, что в компанию 1827 года, уже после того, как объединённая англо-франко-русская эскадра сокрушила турецко-египетский флот, в одном из  портовых кабаков Пелопоннеса, или как их французские и аглицкие моряки называли тавернами, какой-то распоясавшийся пьяный англичан начал задирать молоденького тщедушного боя – негритенка со своего или с соседнего корабля под британским флагом. Все, кто  видел это, не решались остановить расходившегося здоровенного рыжего бугая родом из туманного Альбиона, почти в шесть с половиной футов  роста и пудов семи чистого веса.

Не вмешивался и Иерихоныч - до тех пор, пока распутный верзила не принялся, перевернув подростка вниз головой, вытряхивать из его карманов монетки, чтобы уплатить за свою выпивку. Иерихоныч подошёл к нему со спины и вместе с боем перевернул бравого ирландца верх ногами. Англичанин отпустил негритенка и остался висеть вниз головой под общий смех всех присутствующих в таверне. Чем настырнее он пытался вырваться из железных рук нашего боцмана, тем сильнее Иерихоныч сжимал его ноги. Вскоре англичанин перестал трепыхаться и принялся что было силы стучать своею рукой по земле, давая тем самым Ивану Терентьевичу знак, что прекращает всякое сопротивление. Только после этого Иерихоныч его перевернул и поставил его опять на ноги, прислонив к стене. Свободную правую руку, сжав в кулак, он поднёс к лицу спасовавшего английского моряка и тихим басом проговорил ему:

- Ты, братец, мальчонку-то не тронь, хочь бы он и чёрный, бесенок. Последнее дело такому дядьке, как ты, у мальца деньгу отымать. У нас за енто безобразие  и в рылу склопотать можна, как пить дать. Урезонил тя?

Все, кто тогда был в таверне, говорили, что за кулаком Иерихоныча английской рыжей морды видно не было и выражение его лица все только могли себе представить. Как только боцман отпустил британца, у того подкосились онемевшие члены, и он рухнул на пол таверны, под ноги боя. Друзья героя подхватили его под руки и спешно выволокли на улицу. После этого в таверне началось что-то невообразимое: все старались угостить Иерихоныча, просили что-нибудь сказать, и допросились…

Иерихоныч слил из маленьких стаканчиков в свою пивную кружку  все поднесённые ему угощения и выпил их,  не отрываясь, одним залпом. Вытерев губы рукавом своей рубахи, он удовлетворённо крякнул. После этого, сделав глубокий вдох, набрал полную грудь воздуха и пробасил прямо в стакан нижнюю ноту своей голосовой октавы. В таверне задребезжали окна, ушные перепонки присутствовавших от воздушной вибрации резко зачесались и начали покалывать так, что многие закрыли свои уши руками. Выпучив испуганно-удивлённые глаза на русского моряка, боясь пошевелиться, наивно полагая, что у него от выпитого помутился разум. Они молча смотрели и ждали, чем всё это дело кончится.

А кончилось всё  скоро и просто. У стакана ровно по окружности отъединилось донышко и, ударившись ребром о деревянную столешницу, прокатилось по ней до середины, закружилось и упало. Тогда, обведя присутствующих своим незлобивым, но серьёзным взглядом, Иерихоныч, набрав опять воздуха в объёмистую грудь, запел своим неповторимым басом:

Ревела буря, дождь шумел;
Во мраке молнии летали;
Беспрерывно гром гремел,
И ветры в дебрях бушевали…

В таверне все замерли, слушая громовой и сочный бас русского матроса. Греки– рождённые в благодатном климате средиземноморья, певцы от естества, всегда знали толк в пении и умели по достоинству оценить исполнение песни. Они зачарованными глазами смотрели богатырскую стать Иерихоныча, слушая громогласное звучание его густого сильного баса.

Иерихоныч, ободрённый вниманием своей и чужеземной публики, пел всё громче и голосистее, старательно произнося каждое слово русской песни.  Стихотворение, сочинённое известным каторжным декабристом К.Ф.Рылеевым,  запало глубоко в сердце русского мужика. Неизвестный написал к стихам музыку, и они в одночасье облетели всю  русскую державу от края до края, став, действительно, настоящей и любимой песней  простого российского народа.

Ревела буря… вдруг луной
Иртыш кипящий осеребрился,
И труп, извергнутый волной,
В броне медяной озарился.

Носились тучи, дождь шумел,
И молнии ещё сверкали,
И гром вдали ещё гремел,
И ветры в дебрях бушевали...

После этого случая в греческой таверне наш боцман обрел известность на всех кораблях Черноморского флота и не только… Пока русская эскадра стояла в Неаполе и Иерихоныч сходил на берег "ощутить италийскую землю и ихнего винца выкушать", то во всех кабачках и тавернах он был желанным гостем. В его присутствии задиристые англичане становились тише, с уважением поглядывая на русского матроса, ставшего предметом общего почтения.

Однако, несмотря на свою известность, Иерихоныч никогда не бахвалился своей силой и тем более перед слабыми. И уже став главным боцманом  брига "Меркурий", как он сам признавался, что "матроса ни в жисть не бивал в полную, ить последнее это дело - бить матроса за просто так, для куражу". Но матросы, труня над боцманом, болтали между собой иначе, что если взять, да скопить выбитые им  в учении матросские зубы, то как раз хватит вымостить этими зубами центральную мостовую в хорошем губернском городе, может ещё и останется про запас… Поэтому дважды повторять Иерихонычу свой призыв к продолжению работ не пришлось. Откуда-то, словно из-под земли, выросшие унтер-офицеры стали своими окриками подгонять матросов.  Опять на стенке закипела работа, погрузка шкиперского имущества шла  своим чередом и скоро на баркас загрузили последние бочонки с порохом. На причале остались матросы под присмотром молоденького мичмана в ожидании, когда за ними с корабля вернётся баркас и заберёт их.

Мичман сидел на деревянном пале  и лениво жевал сухой, кисловатый, с колючими семечками шиповник, который ему собрал его денщик с кустов, в изобилии растущих по всей округе. Он безразлично-усталым взглядом смотрел то на заходящее за горизонт солнце, то на отдыхающих здесь же, недалече, матросов и никак не мог понять, для чего он здесь проторчал весь день от обеда и почти до спуска флага. В его голове одна мысль сменяла другую, но все они сводились только к одной, что Иерихоныч один мог управиться лучше самого капитана с получением и погрузкой шкиперского имущества. Он мог бы и сам получить всё это добро – не столь драгоценны все эти бочки-мешки-корзины, и не настолько великой сложности труд загрузить весь этот скарб в баркас. А то можно подумать, что кто-то песок воровать или обвешивать станет…  Курам расскажи, и те засмеются! Но начальство почему-то решило, что кроме офицера в бумагах расписаться никто не смеет. А какая разница, стоит ли там моя красивая размашистая роспись, или корявый крестик боцмана? Разницы вовсе нет, есть только потерянный последний день и вечер перед выходом на крейсерство. 

Как это всегда бывает на юге, вечерело быстро. Яркое солнце ещё освещало вокруг себя сочным светом и чистое синее у горизонта море, и каменистый берег  с его скудной землёй, по которой стелилась сухая прошлогодняя трава, да росли небольшими колониями кусты шиповника. Солнце ещё щедро отдавало своё скупое весеннее тепло, но уже чувствовался холод приближавшейся ночи. Муравьи, ещё не отошедшие от зимних холодов, по-военному строго в колонну один за другим спешили укрыться от ночных холодов и кошмаров в своей крепости-муравейнике. Маленькие крымские ящерицы, отогревшись за весь день на камнях под не успевшим ещё набрать близкую силу скромным апрельским солнцем, теперь помышляли о еде, не забывая о главном правиле в жизни: выйдя из своего убежища охотником на ловлю, сам не стань добычей охотника. Они ловко ловили на свои длинные клейкие языки мух, кузнечиков, различную мошкару, которая так же поддалась соблазну тепла и выползла, слетелась на солнечный свет со всех укромных зимних местечек погреться под лучами долгожданного солнца. И грелись… Но стоило слегка зашевелиться и приблизить к ним руку, как они тут же исчезали под камнями. Поспевшему схватить ящерицу за хвост, она его без малейшего сожаления оставляла то ли в подарок, то ли как трофей – не жалко, новый вырастет.

* Продолжение следует