"Потомству в пример". Глава XVII. В которой Стройников признаётся Казарскому о своих чувствах к Анне Гердт и просит помощи у друга в сватовстве. Терзания и томительное ожидание героев наступления Святой вечери.

Казарский помог Вере Павловне выйти из экипажа и собирался уж было проститься с Анной Сергеевной и её маменькой, но не успел. Стройников предложил ему ещё немного проехаться и провести домой обеих женщин.  Казарский какое-то мгновение колебался, однако решение за него приняла Вера Павловна:

- Александр, сегодня такой чудесный вечер, что променять его на уединение в комнате просто непозволительно. Тем более, что у вас такое прекрасное будет общество, – она с теплотой посмотрела на Гердт и добавила: - Езжайте, покатайтесь немного по Севастополю, ведь сегодня же праздник. Когда ещё выпадет такая возможность.

Гердт ничего не ответила, только как-то загадочно улыбнулась. Правда, её улыбку никто не заметил. Она улыбнулась сама себе. Казарский проводил Веру Павловну до двери дома и позвонил в колокольчик. Дверь быстро отворилась и хозяйка в мгновение ока скрылась за ней, а Казарский вернулся в экипаж и сел подле Марии Дмитриевны.

- Трогай! – приказал извозчику Стройников.

Экипаж неспешно тронулся с места и покатил дальше, громыхая металлическими обручами колёс по каменной кладке улицы. До дома Гердт ехали молча. По всему было видно, что Стройникову очень хочется что-то сказать женщинам весёлое и смешное, но он не находил для этого нужных слов. Может быть, при других обстоятельствах он и нашёл бы  выход из создавшегося положения, да только сейчас его мысли кружились лишь только вокруг одного. Он был уверен, что оттягивать с признанием в любви и с предложением своей руки не стоит. Может быть там, в глубокой российской провинции с её многовековым размеренным укладом, и следовало бы выдержать обыкновения, выверенные жизнью не одного поколения родителей, дедов и прадедов сроки знакомств, взаимных ухаживаний и вздохов. А едва лишь выдержав все обычаи ухаживания, только тогда решаться делать предложение невесте и просить её руки у родителей барышни. Конечно же, в этом был свой, проверенный сотнями лет, непреклонный резон. Но здесь, на окраине великой империи, да ещё в самый разгар войны, когда в любой момент можно получить приказ идти в море для выполнения самых опасных и рискованных задач, ждать нельзя. Нельзя упускать своё счастье сегодня, потому что своей участи военному знать не дано. Может прийтись на твою долю так, что завтра и не приспеет.  Не зря же на флоте даже самому желторотому мореходу известно правило, не нуждающееся ни в каком доказательстве, отчего они беспрестанно обожают повторять: "Море не ждёт!..".  А ведь море, в самом деле, не ждёт!

Доехав до дома Гердт, офицеры простились с дамами и решили немного пройтись пешком по уже совершенно опустевшей улице. Вечер, несмотря на начавший моросить мелкий дождь, оставался не по-зимнему тёплым даже для Севастополя. Тёплый воздух Северной Африки и Средиземноморья, ничем не сдерживаемый, не ведая никаких помех,  проносясь над Дарданеллами и Босфором, доставил вместе с африканским теплом  тяжёлые, непроницаемые, тёмно-свинцовые жирные тучи, полные дождя. Офицеры молча медленно шли по тротуару вниз по улице, а за ними, тихо грохоча по мостовой, плёлся экипаж.

- Старожилы поговаривают, что отродясь не помнят в здешних местах такой тёплой зимы и предрекают в скором будущем большие штормы с сильнейшими ветрами и смерчами, –  первым нарушил тишину Стройников.

-  Тепло на редкость затянулось, - чуть промедлив, ответил Казарский. - Но ты хотел меня видеть не за этим,  правда, Семён?

-  Правда твоя, Саша. Вовсе не за этим. Просто, не поверишь, теряюсь и не смею признаться во всём ни тебе, ни ей, ни себе самому.

-  В чём же ты виноват, что не можешь признаться? Что такое страшное ты совершил,  что так страшишься? – спросил Казарский у Стройникова, внимательно посмотрев в глаза друга.

- С твоей лёгкой руки я познакомился с той, кого давно и безнадёжно люблю, – здесь Стройников запнулся, но поборов в себе робость, продолжил свою исповедь. - Ни тебе, никому другому об этом я не смел признаться. Меня томила и угнетала безысходность моего странного положения: для всех в округе я слыл желанным женихом и с барышнями трудностей не испытывал никогда. Любил всегда веселье, карты, не прочь кутнуть, легко мог вскружить голову любой девице, не задумываясь о завтрашнем дне, пока судьба не указала на неё. После того яблочного Спаса, когда мы в церкви во время службы случайно встретились взглядом, я потерял покой. В её глазах я прочёл безграничную печаль и неуёмную жажду любви, бесконечную тоску о безвозвратной потере и в то же время неугомонное желание жить.

На этом месте Стройников замолчал, но Казарскому и без слов было всё понятно и близко. Ему не нужно было открывать имя той, которая лишила сердечного покоя его друга. Он сам  давно испытывал к ней те же чувства и волнения. Теперь к его  переживаниям прибавилась необходимость разобраться в себе и понять, кто они теперь со Стройниковым – приятели или соперники, друзья или враги.

Казарский уже не слушал рассказ своего друга, а полностью предался  своим размышлениям. Однако эти угнетающие  всё его естество раздумья прервал  и вернул к действительности непривычно-глухой, словно чужой,  тихий голос Семёна:

- Как ты сам прекрасно знаешь, что в обществе она перестала бывать, прекратила встречаться со всеми, с кем была раньше близка и дружна. После смерти мужа  она отгородилась от света и стала сущей затворницей. Единственное место, где можно её встретить, так это церковь. И то после службы, раздав нищим и убогим подаяние, она тотчас всегда отправлялась к себе. Я в своём бессилии что-либо сделать и хоть как-то подействовать на эту безрадостную причину сходил с ума, я просто лишался рассудка. Мысли мои не находили покоя, путались, мешались, где-то блуждая, когда принимался думать о ней. Голова раскалывалась от невозможных по своей дерзости и смелости планов. Я уже был на грани сумасшествия, и находился в готовности совершить какое-нибудь безрассудное  деяние, чтобы хоть таким образом привлечь к себе её внимание. И было уже почти переступил грань дозволенного, но только чудо спасло меня от беды. Этим чудом оказался мой самый близкий мой друг и товарищ… Помнишь, Саша, тот памятный день, когда мы встретились на Графской? Ты был в её обществе и представил меня Анне. В тот миг я пребывал от счастья на седьмом небе…

После той незабываемой встречи  мы виделись лишь один только раз, и то раз мельком. Мы бегло обмолвились несколькими словами и я ушёл под Анапу. Потом Новороссийск, Варна… Я выжил и победил, меня заметили и отличили по достоинству… Лишь теперь я по-настоящему почувствовал себя счастливым. Я люблю её и чувствую, что не безразличен ей. Я могу ей дать счастье, которое она заслуживает и уверен, что Анна Сергеевна меня одарит своим вниманием и страстью, сделает счастливейшим из счастливейших людей. Теперь мне не стыдно предложить ей своё сердце и я намерен просить руку Анны.  Добро, что их семья собралась,  приехали её матушка и старший брат. Я совершенно уверен в успехе моего деяния! Вот на рождественском ужине думаю разрешить всё разом. Однако хотел тебя просить по старой дружбе быть рядом и поддержать меня своим присутствием. Ты как, дружище, готов?

Казарский как раз-то был совсем не готов к такому повороту дела. Он не ожидал от своего друга такой прыти и теперь думал, что ответить Стройникову на его предложение. Согласиться  помочь в сватовстве – значит потерять раз и навсегда ту, которая так же, как и Стройникову стала той единственной, о которой пишут поэты. Отказать – потерять навеки единственного друга. Да и потом, что он может предложить Гердт, живя лишь только на одно жалование и более не имея иных доходов? Собственно, какое жалование, если большую часть денег он отсылал матери и помогал сестре и брату, как только мог? Ведь у Аннушки так же не было приданого, ибо её отец офицер флота российского ничего не смог скопить для своей дочери за долгие годы безупречной службы Отечеству, а пенсию, получаемую ею за мужа, сразу же по выходу замуж отымут… Так на что же надеяться и чего ждать? По всему выходит, что не судьба ему быть женатым.

- Хорошо, Семён, - ответил ему Казарский, – конечно, что я буду с тобой в эту счастливую минуту. Только ты сначала во всём разберись сам и реши для себя, хочешь ли ты действительно этого или нет.  Не есть ли это попросту кратковременным забвением и, уж прости за откровенность суждения, в самом деле, вопрос-то совсем не шуточный - не есть ли это часом просто вычурной фантазией истомленной одиночеством души…

- Александр, я потому к тебе  обратился за помощью, открыв самые заветные уголки своего сердца, что полагаюсь как на друга, старого товарища, который меня знает лучше, чем кто-либо, и который всегда поддержит в трудную минуту будь-то советом или будь-то делом. Неужели ты, друг, зная меня столько лет, можешь ещё сомневаться в искренности моих слов и чистоте помыслов? – в голосе Стройникова прозвучали нотки искренней обиды.

- Господь с тобой, Семён! Я и не помышлял тебя обидеть. Скорее наоборот, понимая всю ответственность предстоящего шага, считаю своим долгом остеречь тебя от возможной ошибки, – спокойно возразил успевший взять себя в руки Казарский. - Не дай Бог, обманись, и ты сразу станешь виновен в несчастии не только своём, но  и её!  А может быть, сделаешь несчастным ещё кого-то, о коем не ведаешь ни сном, ни духом… Будь рядом твой отец и он, вполне уверен, остерег бы тебя от спешных решений, а тем более деяний.

- Прости меня, Александр, – извинился Стройников. – Ты сам всё прекрасно видишь и разумеешь. Ещё раз прошу у тебя прощения и запамятуй мои слова сомнений. Я был, правда, поспешен и неправ в суждениях о крепости нашей дружбы. Теперь мне стало даже легче дышать и ждать той самой минуты.

- Да полно тебе, Семён, забивать свою голову разным вздором, всё и так ладно… Однако мы уже у врат моего обиталища. Бал, как я полагаю, у тебя сегодня удался на славу, а мне пора сойти с подмостков нашей пьесы. Занавес закрывается. До скорой встречи, Семён, во втором действии за праздничным столом на рождественском ужине, – попробовал Казарский шуткой закончить эти тяжёлые для него разговор и вечер.

- До встречи… - ответил ему Стройников.  На том друзья и разошлись, обменявшись на прощание крепкими рукопожатиями.

До самого Рождества Христова они не виделись. Каждый из них был погружён в свои мысли и занимался своими делами. Да и, собственно говоря, не имелось, как и у Казарского, так и у Стройникова острой нужды в этих встречах. Обо всём уже договорились, всё решили, и теперь оставалось только одно – терпеливейшим образом ждать прихода Рождественских праздников.

Для Казарского дни, проведённые в будничной, прозаической маяте, пролетели быстро и он даже не успел  заметить, как наступило шестое января 1829 года.

В отличие от Казарского, Стройников в томительном ожидании наступления Рождества не находил себе места. Он изнывал от ничегонеделанья, так как всё, за что он брался, чтобы хоть как-то отвлечься и занять себя, оставалось неоконченным, недописанным,  незавершённым. Даже расчёты артиллерийской стрельбы из орудий "Рафаила", которые он по примеру Казарского решил просчитать и собрать в единую таблицу, были им в отчаянии заброшены. Стройников едва успел просчитать несколько углов возвышения, выверить баллистическую траекторию полёта пушечного ядра при нормальной закладке порохового заряда, как его обуял приступ сильнейшей хандры.

Знавшие его офицеры, как душу любой холостяцкой бражки, решили помочь своему кумиру избавиться от грусти и печали. Они с величайшим трудом уговорили его ехать с ними и после долгих уговоров всё же доставили захандрившего не на шутку героя в инкерманский трактир при  тамошнем монастыре, к цыганам, которые всегда после долгого кочевья по Тавриде возвращались на зимовье в Инкерман. Однако на сей раз не помогли Стройникову многократно испытанные верные средства от кручины – вино и карты, поездка с друзьями  в цыганский табор.

В этом году табор остановился зимовать, как и уже много лет кряду, недалеко от Инкермана. Цыгане разбили свой лагерь невдалеке от пещерного православного монастыря. В самом же Инкермане, помимо нескольких ветхих татарских домов, была весьма приличная для тех мест гостиница, в которой останавливались паломники, приспевшие  в монастырь на святое богомолье.

* Продолжение следует