"Потомству в пример". Глава XVIII. Празднование Рождества Христова в Севастополе. Ужин в доме Гердт, который так и не оправдал ничьих надежд и упований. (Продолжение 2)

Из-за старых, перекосившихся, полугнилых ворот и невысоких заборов, сложенных на известковом растворе из бутового камня, в изобилии валявшегося прямо тут же, под ногами, и заросших  огромными, густыми кустами ежевики, доносились до слуха приехавших по неотложному делу офицеров то пьяные крики мужиков и бабий визг, то лай озверевших от голода и холода дворовых собак, то непостижимое даже русскому духу веселье и гульба отпущенных вечером отдохнуть до утра семейных матросов с кораблей, стоящих на внутреннем рейде Севастопольской бухты. Холм жил по своим законам и своей, только ему понятной жизнью, в которую никто не имел права соваться со своим носом,  даже друзья и соседи, даже полицмейстер, даже сам градоначальник…

Извозчик остановился у ворот одного небольшого домика, быстро спрыгнул и исчез в темноте, оставив офицеров одних среди дикого поля. Казарскому и Стройникову стало как-то не по себе, но они не подали виду, что испытали трепетное чувство жути.

- Да-с… - только и успел сказать Стройников, как к нему так же внезапно вынырнул из ночи извозчик и предложил пойти и самому выбрать цветы. Стройников отказался от предложения.

- Зимой некрасивых цветов не бывает, милейший! Так что давай сюда хозяйку с ее цветами! Да пусть и фонарь возьмет с собой… -  ответил Стройников извозчику.

Ждать долго не пришлось. Вышедшая женщина вынесла огромный букет зимних хризантем. Здоровенный детина, ступая нетвёрдыми ногами с нею рядом, нес на поднятой вверх руке фонарь и освещал дорогу, как сразу всем подумалось, исключительно лишь  своей жене.

Не слушая причитаний цветочницы на холода и нелегкую заботу о цветах в такое тяжёлое время, Стройников, не глядя, достал из кармана целую горсть мелочи и протянул ее бабе.

- Держи, тут почти что целковый с полтиной, – смеючись, отсыпал монетки Семён Михайлович в протяную руку цветочницы.

Та, почувствовав тяжесть серебра в своей руке, враз замерла и, ещё до конца не опомнившись, не придя в себя от осознания нежданно привалившего ей такого громадного счастья, принялась с новою силою благодарить "их высокоблагородие".

- Да полно тебе причитать. Чай не обидел тебя? – не то в шутку, немного вольно, теперь несколько расслабившись, спросил её Стройников.

- Да Господь с вами, барин. Да хранит тебя Господь, добродетель ты наш!-  не унималась баба.

Деньги для того времени были немалые. Достаточно сказать, что простой матрос 2 статьи, то есть прослуживший уже не менее пяти лет и имеющий отличие в службе, получал 8 рублей 91 копейку с четвертью. Так что заработать полтора целковых, да ещё и серебром, простой матроске за одну охапку  каких-то цветов, которыми нельзя было заправить скудный харч, а тем более утолить голод, просто нельзя было. В эту минуту для неё этот офицер или барин, в темноте толком и не разобрать, был сродни мессии.

- Спасибо тебе за труды твои и прощай, милая. А ты, братец, - обратился он к возчику, - гони-ка на Екатерининскую к дому госпожи Гердт, да поживее!

Запряжённые лошади от крепкого кучерского окрика рванули с места и, набирая по ходу скорость, вскоре перешли в карьер, несясь по непроглядной ночной дороге Холма Беззакония, слегка освещаемой убывающим лунным светом, всякий раз угрожая перевернуться на бесчисленных камнях и ухабах. Мелькающие размытые серые пятна каменных заборов и крыш домиков слились в одну однообразную блекло-серую полосу и скоро вообще перестали выделяться из пролетающих мимо картин ночной матросской слободки.  Экипаж нёсся со стремительностью, словно за ними гнались сразу все силы ада во главе с Вельзевулом. Никто никогда ни при каких обстоятельствах не мог обвинить ни Казарского, ни Стройникова в трусости, однако, когда экипаж спустился с горы и благополучно выехал на Екатерининскую, у обоих героев лица были покрыты крупными каплями пота.

- Вот шельмец! – довольно произнёс Стройников. – Вот сукин сын, учинил нам скачки на приз командира уланского полка. Никогда доселе мне не доводилось так ездить по бездорожью, да ещё по темну.

- Так точно, ваше высокородие! С уланского лейб-гвардии Черниговского полка. Отслужил без малого двадцать три года и по ранению, как более негодящийся  к службе, был до сроку отпущен на вольные хлеба. Нынче являюсь вольноотпущенным, – вставил возничий в разговор господ, уверенный, что его замечание будет оценено по достоинству и он, так же как и цветочница, сможет получить хотя бы лишний пятак от разгулявшихся офицеров.

Однако надежды извозчика были обмануты и столь щедрый к цветочнице офицер не услышал или не пожелал услышать его голос. Рассчитавшись и отпустив экипаж, Стройников уверенно позвонил в колокольчик. Дверь отворила миловидная служанка и сразу же, не дав открыть офицерам рта, прямо с порога начала рассказывать Стройникову, что его уже все заждались, хозяйка испереживалась, не случилось ли что с ним на корабле. Шурёнка, а это была именно она, наверное, сказала бы ещё и многое другое, но её остановила вышедшая в переднюю к гостям хозяйка дома Анна Сергеевна Гердт.

- Господа, я рада вас приветствовать и не буду задавать пустые вопросы о причинах вашего опоздания, ибо, как я понимаю, что это не опоздание, а задержка, вызванная объективными причинами, – радостно произнесла дама.

Она была просто очаровательна. Вечернее платье тёмно-салатового, почти зелёного цвета, было несколько светлее, чем это было принято по этикету, но выгодно сочеталось с пышной причёской её густых волос. В карих глазах Анны Сергеевны отражались огоньки свечей бронзовых бра в форме толстопузых то ли купидонов, то ли каких-то ангелочков, держащих своими кучерявыми головками элегантные вычурные вазочки, в которых стояли ароматные и яркие свечи. От этого Казарскому показалось, что глаза Гердт наполнились каким-то мистическим блеском и горели, словно два уголька. Он ещё раз почувствовал всю горечь своей утраты, но не подал и виду, когда она протянула для поцелуя ему свою руку. Александра вдруг охватило сумасшедшее желание целовать не только кисть изящной ручки Анны Андреевны, а осыпать горячими поцелуями всю её руку, сомкнуть в своих объятиях ту, которая могла бы быть его, но он из-за собственной нерешительности и застенчивости уступил её другому. Об этом-то и признаться кому-либо стыдно, не поймут-с, господа-хорошие, на смех подымут-с!

Гердт также не торопилась отымать свою руку от Казарского, склонившегося перед нею в почтительном поклоне. Но с её стороны это был скорее триумф влюблённой женщины, чем знак особого внимания офицеру.

- Дорогая Анна Сергеевна, - торжественно было начал Стройников свою речь, - позвольте подарить этот скромный небольшой букет цветов в знак искреннего к вам почтения…

Стройников не успел договорить, как его уверенно прервала Гердт:

- Да полно вам, дорогой Семён Михайлович. Сейчас такой букет целое состояние стоит, - с каким-то двусмыслием произнесла Гердт, принимая от него букет хризантем. – Этот волшебный аромат уже кружит мне голову. Вы просто волшебник, Семён Михайлович.

- Собственно говоря, этот букет и стал основной причиной нашего некоторого опоздания. Я с Александром Петровичем… мы великодушно просим простить нас, если вы считаете это возможным, уважаемая Анна Сергеевна. Не гневайтесь на двух огрубевших от многолетней суровой морской службы офицеров. Мы всегда останемся искренне вашими преданными друзьями, что бы ни случилось с нами в жизни. Верьте нам…

По всему было видно, что Гердт пришлись по душе слова Стройникова, звучавшие в прихожей, как какая-то репетиция в его признании в любви. Она теперь надеялась, что Семён  сегодня сделает ей предложение и она воспримет его как неизбежное, дав согласие стать его благоверной супругой. Собственно, для этого и приехали в Севастополь из губернского Николаева её мать и брат из далёкого Санкт-Петербурга, который после смерти их батюшки был старшим в семье  и обязан был по праву старшего заботиться о своей сестре.

- Господа, я ни на кого не обижаюсь, но вас уже заждались мои родные. Прошу в гостиную, я познакомлю вас с гостями.

И Гердт первой вошла в большую просторную комнату, убранную на английский манер. Сходство с английским стилем убранства умножал большой красивый камин, стоявший в углу гостиной, над которым висело большое зеркало, отражавшее свет канделябров на каминной полке, отчего в комнате становилось ещё светлее. Между канделябрами стояли привезенные когда-то из Франции родителем первого мужа хозяйки дома дорогие старинные каминные часы в стеклянном корпусе, через который была видна работа сложного часового механизма. В другом углу комнаты стоял большой рояль. На стенах над канапе и креслами висели живописные картины с морскими видами. На одной из них красовался трехмачтовый фрегат, несущийся  по будто бы живым, радостно играющим всеми цветами и оттенками  солнечных лучей, преломившихся в миллиардах больших и малых призм морским волнам под зарифленными нижними парусами. Картина поражала взор своей живой красочностью передачи природы морской стихии и бойкой стремительностью движения вперёд красавца-фрегата, смело вспарывающего своим крепким форштевнем крутую волну.

В гостиной уже собрались гости. Казарский и Стройников сразу же осмотрелись, стараясь понять, кто где. С маменькой Анны Сергеевны они были уже знакомы, как, впрочем, и с майором от артиллерии. Майор, кажется, был назначен старшим артиллерийским офицером Николаевского равелина и очень гордился своим назначением. Неописуемое чувство торжества и гордости, яко нимб, озаряло молодого майора. Он, несмотря на имеемый в отношениях между флотскими и береговыми офицерами антагонизм,  старался быть достойным своего приглашения. Майор первым поднялся для приветствия вошедших офицеров флота и, лихо щёлкнув каблуками новеньких сапожек, представился:

- Майор от артиллерии Николай Валентинович Гаврилов, старший офицер Николаевского равелина и…, - тут майор несколько запнулся, выдерживая паузу, - сосед несравненной Анны Сергеевны.

Равелина пока ещё не было и все об этом были прекрасно осведомлены. На его месте тем временем стояло несколько земляных редутов, которые  только что начали одевать в камень, возводя береговые укрепления Севастопольской бухты. Однако майор Гаврилов не мог отрекомендоваться по-иному, так как считал себя равным среди равных, тем самым давая понять бравым офицерам флота, что не потерпит с их стороны даже малейшего злоречия или острословия, а тем более каких-либо других неуместных шуток в свою сторону. Должно быть, ему уже доводилось где-то попадать на острый язык какого-то мичмана или лейтенанта и теперь он более не желал повторения словесных дуэлей, в которых чувствовал себя не совсем сильным.

- Я всегда чувствую себя в неизменном долгу перед Николаем Валентиновичем за то бескорыстное участие и добрую соседскую помощь в поддержании скромного хозяйства вдовы офицера, – с интонацией искренней благодарности и только промолвила Анна Сергеевна.

Стройников и Казарский поочерёдно представились майору, приветствуя его кивком головы и  крепким пожатием его руки. В это время к ним подошёл высокий, плотного телосложения офицер с красивым лицом, на котором красовались пышные усы, закрученные, как у Государя-Императора Николая I на парадном портрете в Дворянском собрании. На горящих золотом новых флигель-адъютантских погонах капитан-лейтенанта красовался императорский вензель буквы "НI". Парадная, с иголочки, форма отлично сидела на молодом офицере и выгодно подчёркивала  его крепкую, статную фигуру. По всему чувствовалась, в его руках здоровущая сила. И вместе с тем пронзительные живые глаза капитан-лейтенанта красноречиво свидетельствовали, что его Господь наградил здоровьем и  богатырской силой не в ущерб его острому уму. Да иначе он бы и не смог служить при императоре. В глазах у Стройникова промелькнула зависть и какая-то позорная ревность к этому видному и счастливому красавцу, которого без церемоний взяла под руку Анна Сергеевна.

Казарский же, напротив,  непроизвольно залюбовался парой двух молодых, красивых и чем-то так необъяснимо похожих друг на друга людей. Тот же пронзительный горячий взгляд умных и добрых глаз, та же твёрдость воли и духа, таимая за той  степенностью и сдержанностью в жестах, в словах и манере себя держать при любых обстоятельствах, принятыми в высшем свете Санкт-Петербурга и Москвы. Тому научиться никак нельзя даже у лучших учителей из Парижа и Лондона. Александр прекрасно понимал, что это исключительно врождённые черты характера, передаваемые по наследству от отца к сыну, от матери к дочери и совершенствуемые ими неуёмным трудом в течение всей жизни. Это именно то, что всегда отличало, отличает и будет отличать аристократа от простолюдина, благородного дворянина от челяди и уличной черни. И упаси Господи когда-нибудь изменить данный уклад жизни, устоявшейся многими сотнями, тысячами лет! Если такое и сможет произойти, то только накануне Страшного суда, ибо отдай власть непросвещённой черни сегодня, то завтра же непременно наступит Апокалипсис. Тому примером служит Франция,  сколько уж лет  всё разбрасывающая по всему миру тлетворные семена вольтерианства, вольнодумства и всеуничтожающих разрушительных революций. И где бы они отыскивали хоть малейшее сочувствие, жалость и сострадание – так сразу же в той стране вспыхивала революция, рекой лилась кровь, гибло государство. Россия чудом избежала этого, окропив себя лишь малой кровью на Сенатской площади, а по сему только Бог, только Царь, только Отечество! Кто думает иначе – тот ворог вере своих пращуров, то ворог своему народу и Отечеству, тот ворог Государю-Императору и достоин всеобщего презрения и лютой смерти!

Неизвестно, куда бы в своих мыслях дошёл бы Казарский и как бы в дальнейшем повёл бы себя Семён Стройников, если бы нежный мягкий голос Анны Сергеевны не вернул к жизни двух молодых людей:

- Господа! Позвольте представить моего брата, Дмитрия Сергеевича Раменского… - Анна с гордостью и нескрываемой любовью младшей сестры к своему состоявшемуся, несмотря на молодые годы, брату, улыбаясь, смотрела то на Стройникова, то на Казарского, то на Раменского. – Уверена, что вы станете хорошими друзьями. А теперь прошу всех в зал, к столу.

* Продолжение следует